|
Я защелкиваю пряжку на животе и смотрю в окно. «Стакан» идет совсем низко, бурая пятнистая земля мелькает внизу со страшной скоростью. Самое печальное, что вертолет постоянно теряет высоту. Двигатели уже даже не воют – визжат, пытаясь удержать тяжелую машину в воздухе. В итоге им это не удается. Ми 24 чиркает брюхом о камни, потом как то сразу, резко и грузно, оседает на землю и ползет по ней, издавая жуткий скрежет. – Покинуть отсек! – орет, побледнев, стрелок оператор. – Прыгайте!! Киверов отстегивается, мы делаем то же самое. Майор распахивает дверцу. Я жмурюсь – в лицо бьет жаркий воздух, наполненный пылью. Мимо проносятся рыжие глыбы известняка. Прыгать придется прямо на них. Я бросаю растерянный взгляд на Киверова. – Скалы! – он указывает вперед. Там, в сотне метров впереди и вправду скалы, отвесная стена, уходящая в голубое небо. Я сижу у самой дверцы и мне, судя по всему, первым придется покинуть «стакан». Прыгать страшно. Подсознательно пытаюсь оттянуть время, спрашиваю: – А Егерь? – Первый – пошел! – рявкает Киверов, хватает меня за плечо и выталкивает из вертолета. Я лечу в пыльную круговерть, группируюсь, как учили нас в учебном батальоне, но там мне приходилось падать в мягкий песок, а тут – сплошные камни. Удар! Еще один! Я кувыркаюсь, поджав колени к животу и молю всех богов на свете только об одном: пусть уцелеет голова. Почему то мне кажется, что самое страшное – это расколоть череп об острую каменную грань. Врезавшись боком в огромную глыбу, наконец то замираю без движения. Все, с приземленьецем, Артем Владимирович. Разлепляю забитые пылью глаза, одновременно ощупываю себя – все ли цело? Вроде бы кости не пострадали, хотя локти, колени, плечи здорово ободраны. Ну, да это ерунда, заживет как на собаке. Голова гудит, как трансформатор. Это тоже ерунда. Не тошнит, зрение в порядке, а значит, сотрясения нет. Все, будем жить! Поднимаюсь на ноги, хватаясь руками за остановивший меня камень. Оглядываюсь. Вертолета нет! Впереди – скалы, позади и по сторонам – каменистая плосковина. В воздухе висит пылевое облако, поднятое нашим «стаканом». Но самого Ми 24 нигде не видно… Пытаюсь собрать разбегающиеся мысли и замечаю поодаль пропаханный брюхом вертолета глубокий след. Он уходит прямо в скалы. – Что за… – бормочу я обветренными губами, а ноги чуть ли не против воли несут меня вперед. Остановиться я успеваю в самый последний момент. Плосковина не доходит до скал каких нибудь десять метров, обрываясь в узкое, словно бы прорубленное исполинским топором, ущелье. И оттуда мне в лицо всплывает прошитый языками пламени черный, жирный клуб дыма. Опустившись сначала на четвереньки, а потом и вовсе на животе я подползаю к самому краю пропасти. Ее глубина – не меньше тридцати метров. Вертолет, переломленный пополам, смятый, лежит на дне и его обшивка полыхает так, что у меня от жара трещат волосы. Я в отчаянии начинаю звать Киверова, Кольку, Григоренко, Егеря, пилотов, просто ору, в исступлении колотя кулаками по равнодушным камням. Отползя от края, вскакиваю и начинаю осматриваться вокруг – вдруг кто то успел выпрыгнуть до того, как вертолет упал в ущелье? Почти час я обшариваю местность, пока, наконец, до меня не доходит: я остался один… Глава двадцатая Между жизнью и смертью Закат, красный, как кровь, заливает половину неба. Я сижу в тени огромного валуна и пытаюсь сообразить, где нахожусь. Мысли мои постоянно возвращаются к погибшим в вертолете пацанам, майору Киверову, пилотам. Но я запрещаю себе думать о них. Сейчас у меня другая задача: выжить. Вертолетчики говорили, что будут пытаться дотянуть до города Чарикара. Это на востоке от нас. Бамиан, стало быть, на западе, там, откуда мы прилетели. |
