— Значит, с правдой-маткой теперь на рожон народу и его лидерам не лезешь?

— Вспомнил, как я в школе товарищей, что лживый отчет в горком комсомола накатали, заложил? «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» Переходный возраст, гормональное бурление, песни про Сокола и всякое такое волнение по поводу сердца Данко. Дурной был, доверчивый.

— И меня таким же дуриком, под Афган подставил. На голубом глазу, буркнул Николай.

— Удар ниже пояса, — Теофил поднялся, резко отодвинув стул. Качнулся, роняя салфетку. — Сам виноват. Ходил за мной, как привязанный. А меня комиссия по близорукости не аттестовала… Я писал тебе, искал. Потом сообразил что ты в обидку впал и других теперь друзей заимел. Боевых товарищей.

— Да я ж все правильно тогда понял! — Николай вернул строптивого друга за стол. — Зря в трубу лезешь.

— Лез, лезу и буду лезть, — уголок пухлой губы дернулся, показав крепкие мелкие зубы. В быстром взгляде изподлобья полыхнул прежний жар. Для меня эти словеса о Смысле и о Совести не пустой звон тогда, старик, были. Ребята ж погибали. Я стал на фронт проситься, может, думал, и с очками подойду — не все равно, кого в гробы паковать. Чего, спрашивается, за мной потащился, доброволец? Ты ведь уже в институт поступил и твой папаня тебя по всем статьям отмазал.

— Так друзья же, блин… Я за тобой хвостом ходил. Что коротышка рыжий задумает и я туда же — увалень двухметровый. Хорошая была парочка… смутился под натиском Николай. — Спасибо свирепым маджахедам. Через две недели нанесли мне серьезное ранение и тем самым обеспечили отправку героя домой.

Помолчали, заминая опасные давние темы, юлить между которыми приходилось, как на минном поле. Перемахнул Николай опасную зону и под смакование соленого грибка заметил:

— Помнишь, как мы в дальний лес ходили? Мрачное было место, фабрика какая-то разрушенная, ни огонька, ни дороги. А ведь ты затянул сочинитель! И ещё ночевать остался, а я, хорошо сообразил, домой поперся.

Филя недоуменно вытянулся, уронив нож:

— Мы ж вместе до утра у оврага сидели! Да ты что, забыл ту ночь? И человечков наших?

— Помню. Из коры лобзиком пилили. Эх, где ты, пионерская моя бодрость…

— Постой, Коляныч, опупел? — Теофил снял очки и посмотрел странно, будто не узнавая. — Не пилил я их, а подпиливал! Отдельные детали выявлял. Для выразительности. Они ж сами по себе были — неопознанные объекты! В этом разница между нами, старикан, принципиальная разница.

— Как между былью и небылью, героем и предателем, — не весело хмыкнул Николай. — И получается, значит, такой расклад: тот, кто ни в какие ниспосланные свыше знамения не верит — рационалист и приспособленец. А тот, кто остался верен вымыслу, — прекраснодушный идеалист, принципиально в товарно-денежную структуру бытия не вписывающийся. Для себя ничего материального не стяжает, пищей духовной исключительно пробавляется и в толпе не трется, боится кому-нибудь ногу оттоптать. — Николай побагровел и даже вилку в кулаке сжал с нешуточной силой. Очкастый примирительно положил руку ему на плечо:

— Извини, если на больной мозоль наступил. Ничего такого я ввиду не имел. Просто люблю точность, ты ж меня знаешь. Атавизм прямо какой-то — во все вникать. Наследие извращенного идеологического воспитания. — Филя не без удовольствия взялся за фаршированные грибами помидоры. — Так достали со Смыслом, что пришлось огромную помойку разгребать, выискивать, что под ней спрятано.