Когда оттуда вышли четверо мужчин, Бреннеру не составило труда узнать шефа Союза спасения. Потому как тот был всего лишь в половину толщины этих трех рабочих‑бетонщиков, а к тому же очень сильно похож на своего застреленного брата.

Штенцль и самый толстый из трех рабочих‑бетонщиков сели в белый «мерседес», а двое оставшихся – в маленький грузовичок с таким синим брезентовым верхом. Бреннер бы, конечно, предпочел поехать с первыми на «мерседесе», но сзади, под брезентовым тентом прицепа, он просто привлекал меньше внимания. Рабочий из покойницкой сегодня в обед досадовал, что брезентовый тент заслоняет свет, но сейчас Бреннер был этому рад.

Когда «мерседес» и грузозик припарковались у Golden Heart, Бреннер подождал еще минут пять под брезентом и тоже вошел в Golden Heart. Двух рабочих‑бетонщиков он сразу увидел, а вот те двое из «мерседеса» пропали.

Зато здесь была Николь и позвала его за свой столик.

Это было в четверть двенадцатого, а сейчас половина первого, и все еще в Golden Heart полным‑полно народу. А Бреннер все еще за столом Николь.

– А почему это ты о мужчинах уже и слышать не желаешь? – спросил он.

– Это я хорошо понимаю, – прошептала ему на ухо Николь. – Потому что ты говоришь очень понятно!

Наверное, и без всякой Николь он не смог бы и словом переброситься с Ангеликой Ланц, так много народу было в Golden Heart, где спасатели играли в покер на ту малость, что они зарабатывали в месяц. Бреннер видел, как за вечер один сначала проиграл двадцать тысяч шиллингов, а потом за один раз снова выиграл их. Он прямо явно увидел, как у мужика во время этой последней игры проступал пот на рубашке.

В отличие от игроков, для Бреннера это было приятное мгновение. Потому что в первый раз за этот вечер посетители Golden Heart пялились на кого‑то другого. На потного игрока из своих собственных рядов, а не на спасателя Креста, который снова сунулся в Golden Heart, не успел еще у него толком зажить глаз.

Если так посмотреть, то Бреннеру нужно было радоваться, что с ним беседовала Николь, заказывавшая себе один за другим коктейли с пестрым зонтиком. И каждый раз, когда подавали коктейль, он тихонько насвистывал про себя эту мелодию. Ну, ты знаешь, его старая болезнь.

– Что ты там свистишь каждый раз, когда мне коктейль приносят? – вдруг раздраженно спросила Николь. Потому как если уж ты напьешься, то эмоции выплескиваются несколько резковато.

– Разве я свищу?

Музыка в заведении играла достаточно громко, чтобы он сам не слышал собственного свиста, хотя свистел, втягивая воздух. Сейчас он удивился, что Николь все‑таки услышала.

– Или ты просто губки так сексуально вытягиваешь, чтобы мне в стакан плюнуть? – рассмеялась Николь. Как бы – лучшая шутка, которую мне удавалось отмочить за всю мою жизнь.

Но Бреннеру и самому уже стало интересно, что он такое свистит, и не прошло и минуты, как губы снова стали выводить мелодию. Мелодию с кассеты, которую он искал часами и так и не нашел.

– Церковная музыка.

– Морковная? С чего это ты свистишь песню про морковь, когда я пью клубничный дайкири? Тебе надо клубничную песню свистеть, а не морковную! – засмеялась Николь. А потом она очень нездоровым образом изогнулась, ни один физиотерапевт на свете этого бы не посоветовал. Она положила щеку на ключицу Бреннера, при этом все лицо ее смотрело вниз, а марсианские глаза поворачивались вверх до тех пор, пока она не заглянула в глаза Бреннеру. И только голова немного участвовала в этом движении, все остальное напившееся тело оставалось при этом совершенно спокойным, и Бреннер был готов в любую секунду услышать хруст ее шейного позвонка.

– Я не говорил «морковную».