Всех эта демонстрация очень веселила. Дети смеялись, топали ногами, тыкали в учительницу пальцами и кричали: «Шалашовка, шалашовка!» (уж не знаю, почему употребляли именно это слово, но так повелось с самого начала учебного года и прочно вошло в традицию). Голубева же, отшвырнув баян в сторону (падая, он всегда как то жалобно вякал), принималась бешено носиться от двери к окну, периодически делая остановку у учительского стола и испепеляя нас ненавидящим взглядом. Наконец, вся растрёпанная и красная, она шумно падала на стул и закрывала лицо руками. Плечи её содрогались от беззвучных рыданий.

Алексей Нилов, самый рассудительный и серьёзный мальчик в классе, вылезал из за парты, подходил к учительнице и, похлопав её по плечу, говорил: «Татьяна Алексеевна, ну что вы нюни распустили? Это ребята так шутят, понимаете? Так что берите себя в руки, доставайте платок, вытирайте сопли, и давайте уже играть и петь!» Весь класс, как будто и не было только что никакой ругани, принимался дружно шуметь: «Петь хотим!» Голубева поднимала голову, обводила всех заплаканными глазами с поплывшей тушью, шмыгала распухшим носом, подбирала брошенный баян и, кивнув на сумку, тихо говорила: «Ребята, берите инструменты».

У сумки происходила кратковременная, но жаркая схватка. Те, кому удалось чем то завладеть, радостно демонстрировали друг другу свои трофеи и шли к учительскому столу, а остальные с недовольным бурчанием возвращались на свои места.

Татьяна Алексеевна начинала играть на баяне; вслед за ней человек восемь, а то и десять музыкантов тоже принимались извлекать звуки, нещадно терзая инструменты. Два солиста (в этом амплуа неизменно выступали я и Дарья Таранова как ученики, обладавшие кое каким музыкальным слухом и не особенно противными голосами) заводили песню. Репертуар у нас был беден: «Наш край» («То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой…»), «У дороги чибис», «Солдатушки – бравы ребятушки», «Раз морозною зимой…» (это там, где слова «На сосне весёлый дятел белке домик конопатил»), «I Just Call To Say I Love You», «You In The Army Now», причём слов ни одной из этих песен – ни русских, ни тем более иностранных – мы до конца не знали.

Петь нам было очень сложно, поскольку искусство аккомпаниаторов, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Учительница постоянно ошибалась, раздражённо щёлкала зубами, мотала головой, как норовистая лошадь, и издавала утробные звуки, будто голодная кошка, у которой хотят отнять кусок мяса. Дети в большинстве своём вообще не имели представления о том, что существует некая музыкальная гармония, и наяривали на своих инструментах так, как считали нужным, а нужным они считали играть как можно громче.

Какофонию, воцарявшуюся в это время в классе, словами описать невозможно. Выражаясь словами Лавкрафта, это было нечто совершенно чуждое человеческому уху, и не просто чуждое, а ещё и глубоко враждебное. Надсадное нытьё баяна, назойливый звон ксилофона, нервирующий перестук ложек, потустороннее сипение свистулек и тоскливый вой горна смешивались в какую то варварскую или, лучше сказать, инфернальную мешанину. Особенно жуткими были те моменты, когда какой нибудь инструмент, выбившись из общего ряда, внезапно издавал сразу несколько абсолютно чистых нот; при этом возникало ощущение, словно к твоей шее сзади прикоснулись чьи то ледяные руки.

Само собой разумеется, нормально петь с подобным сопровождением не получалось, и мы с Тарановой волей неволей подстраивались под музыкантов, то есть начинали блажить во всё горло, немилосердно коверкая мелодию и слова.