Вихра села где-то в сторонке, а мы с Гаммером и Настей сели вместе, спина к спине. Не отцепили верёвку. Остались в связке. Разгуливая по многоножке, сами в многоножку превратились.

Говорить не хотелось. Да и говорить было не о чем.

Я осознала, как сильно меня подбадривала надежда отыскать второй выход из пещеры. Утратив надежду, я сдулась. Беззвучно, стараясь никого не побеспокоить, заплакала. Приоткрыла рот, глотала стекавшие по губам слёзы, и меня вдруг поразила страшная икота. Я никогда прежде так не икала! Вздрагивала всем телом, буквально подскакивала на попе. Развеселилась и даже перестала плакать. Развеселились и Настя с Гаммером. Только весёлость быстро иссякла. Я задерживала дыхание, пила воду. Ничего не помогало. Я так и сидела: обхватив голову руками и подёргиваясь от икоты.

Вспомнила про сапог. Не находила сил сказать о нём Насте. И переобуваться не хотела. Ничего не хотела. Потом пообещала себе, что первым делом, выбравшись из пещеры, зайду в свой профиль на сайте посткроссинга. Временно поменяю локацию и отправлю парочку открыток из Маджарова. Буду как тот путешественник – не помню его имя, – который шлёт карточки из редких посткроссерских стран вроде Эритреи, Сейшельских островов, Гибралтара. Охотится за двузначными и даже однозначными номерами отправлений. Вот полтора года назад он подписал в Сомали карточку с идентификационным номером SO-10. С Болгарией так не получится. Тут давно выпадают шестизначные номера, но тоже неплохо. Не каждый день посылаешь открытку из крохотного родопского городка!

Хорошо, что у меня высвободился лимит отправлений. Два с половиной года назад, когда я только занялась посткроссингом, лимит высвобождался медленно. Новичкам разрешалось отправлять лишь пять карточек. И чем больше моих открыток доходило до адресатов, тем больше карточек я могла отправить. Всё честно. К счастью, потеряшки, идущие дольше шестидесяти дней, в лимите не учитывались. У меня сейчас накопилось четыре просроченных отправления – неудивительно, ведь два из них ушли на адреса китайских общежитий, а с ними вечная морока…

Я почувствовала, что мне есть ради чего жить. Отправлять и получать красивые карточки, писать и читать добрые хурреи. Смешно, конечно, но одной этой мысли было достаточно, чтобы чуточку взбодриться. И я подумала, что хочу посмотреть на свеженькую деревянную чешую нашего дома в Безымянном переулке. Поучаствовать в мусорной вечеринке на даче. Я вообще любила нашу дачу в Сосновке. Папа иногда вывозил меня оттуда в Матросово, где мы собирали клюкву и однажды видели диких кабанов. Может, и этим летом прокатимся. Мусорную вечеринку назначили на конец июля. Я успею вернуться из Болгарии. И помогу маме выкопать июльскую морковку, которую она заботливо высаживала прошлым ноябрём, а в июне не менее заботливо опрыскивала от всяких морковных мух и листоблошек.

Послушаю, как Тамара Кузьминична говорит «шараш-манташ» вместо «шиномонтаж». Загляну в библиотеку на Бородинской и послушаю, как Людмила Степановна говорит что-нибудь невероятно пафосное о «рус-сичах» и «прус-сах», как Лена с неподдельной грустью жалуется, что школьники всё чаще коверкают имена писателей, говорят Тургенёв, Шелохо́в или просят выдать им «Детство тьмы» вместо «Детства Тёмы».

Мысленно перебирая эти мелкие радости, я перестала икать и сумела прогуляться по улицам воображаемого Кёнигсберга. Правда, меня почему-то вынесло на Банхофштрассе, современную Портовую, неподалёку от офиса судоремонтной компании «Варягъ», но я не слишком расстроилась, потому что в Кёнигсберге никакого «Варяга» не было. Добравшись до набережной Преголи, я увидела на противоположном берегу складскую ластадию Альтштадта с её многоэтажными, плотно поставленными в ряд фахверковыми домами и не сдержала улыбки. Полюбовалась их белёными стенами, дверцами разных этажей и протянутыми от конька лебёдками.