– Что именно?

– Жить вне этики и вне морали.

– Что‑то ты не слишком часто вспоминал о морали, когда мы были в Гарварде.

– О чем ты, Мартин?

– О женщинах, разумеется. О всех тех женщинах, которым ты разбил сердце, а потом бросил. И насколько мне помнится, совесть тебя не очень мучила.

– Господи, Мартин! – воскликнул Нат. – Ведь мы же были совсем юными!

– Все правильно. Ты был молодым, красивым и крутил любовь с несколькими девушками сразу. Потом ты нарезвился и нашел свою единственную… Как все просто, Нат, а?! Кстати, как ее звали?

– Мне кажется, ты знаешь , как ее звали.

Мартин некоторое время смотрел в пространство над головой Ната, потом покачал головой:

– Я многое забываю, Нат. Особенно в последнее время.

– Ну а у тебя самого кто‑нибудь был? Или ты тоже не помнишь? – спросил Нат, прекрасно зная, что Мартин не имеет ни малейшего понятия о настоящей любви.

Устремив взгляд в окно, Мартин Рэндо рассеянно крутил какую‑то ниточку на подлокотнике своего раззолоченного кресла‑трона.

– У меня было четыре женщины.

– Я имею в виду – нашел ли ты свою grand amour ?

– И много других amours  тоже. – Мартин обвел взглядом комнату.

– Когда мы учились в колледже, ты мог делать все, что тебе захочется, – сказал Нат. – Как и каждый из нас.

– Я и делал то, что хотел, – сухо возразил Мартин.

– Но в твоем характере был один существенный изъян, – заметил Нат. – Ты не выносил чужого счастья и всегда искал способ его омрачить. Откуда это у тебя, хотел бы я знать?

– Мне кажется, в сложившейся ситуации уместнее было бы поговорить о тебе, Нат. И коли речь зашла о морали, я хотел бы знать: какая особенность твоего  характера внушила тебе уверенность, будто ты вправе вмешиваться, а точнее – мешать  своим друзьям делать карьеру так, как они считают нужным? Твоя наглость и самонадеянность поражают меня до сих пор! С чего ты взял, будто твои жалкие принципы и твой высосанный из пальца идеализм могут оказаться важнее живого человека – меня?!

– Это не идеализм, Мартин, – ответил Нат, которому удалось сохранить видимость спокойствия лишь невероятным усилием воли. – Ты убил Вассерстрома и украл его открытие. Из‑за тебя лекарство от рака появилось на рынке намного позже, чем могло бы. На сколько лет, Мартин? И сколько людей умерло за это время – людей, которые могли бы остаться в живых?

– И снова ты передергиваешь, Нат. Никакого открытия я не крал. Мы все работали над одним и тем же, просто Вассерстрому посчастливилось опередить меня на полшага. В науке это случается сплошь и рядом. И кстати, я его не убивал. Его никто не убивал. Он покончил с собой.

Нат понял, что рассчитывать на признание бесполезно, и решил сменить тему:

– Ладно, оставим это. Расскажи лучше, что случилось со мной после того, как погибла Мэри.

– Криотехника оказалась нерентабельной, и все научные центры, которые занимались соответствующими технологиями, обанкротились. Я воспользовался ситуацией, чтобы скупить все замороженные трупы, какие находились тогда на территории Соединенных Штатов. Для меня это было своего рода хобби. Примерно в середине тридцатых я приобрел и твою голову. Точную дату я не помню – помню только, что тебя и еще несколько, гм‑м… образцов случайно обнаружили в каком‑то наскоро переделанном под криохранилище гараже под Сан‑Франциско. Один из лаборантов решил сохранить вас, после того как Пасаденский институт вылетел в трубу. Можешь себе представить, что я почувствовал, когда узнал, кто попал мне в руки? В любой момент я мог повернуть кран и покончить с тобой, Нат.