|
-- Его наши идеологи и атеисты пробуют уничтожить, называя реакционным писателем-символистом, проповедником утонченной поповщины и мистики. -- М-на, это ж легче, чем стишок запомнить. Я вот не помню, когда книгу в руки брал, а ты вот... -- Да тоже помаленьку дичаю. Мережковского я, брат, еще в академии читал, под одеялом. Между прочим, слова эти на музыку положены, великие певцы поют, у наших идеологов руки коротки всем рот заткнуть. Я, Пров Федорович, часто теперь стал вспоминать Бога и божественное, да куцы мои познания в этой области. -- Чего же тогда обо мне говорить? Ох-хо-хо-ооо! Как обезображена, искажена наша жизнь... -- Лахонин нащупал папиросы на столе, закурил и вместе с дымом выдохнул: -- А гвозди вбивать в руки и ноги Христа посланы были все-таки рабы. И на страшном суде их командиры с полным основанием могут заявить, что непричастны к кровавому делу. -- Да, да! Во всех мемуарах почти все полководцы заявляют, что они прожили честную жизнь. Взять моего тезку, Александра Васильевича. Истаскал за собою по Европе, извел тучи русских мужиков, в Альпах их морозил, в чужих реках топил, в Оренбургских степях пугачевский мужицкий мятеж в крови утопил и -- герой на все времена... Русские вдовы и сироты до сих пор рукоплещут, Россия поклоняется светлой памяти полководца и надевает цепи на музыкантов, шлет под пули поэтов. Снова слушали ночь и лес. Тишина потревожилась самолетом. Ночное небо зеленым огоньком прочертило где-то не так уж и далеко, вроде как с испугу выстрелило орудие, и, словно в другом мире, безразлично прозвучал взрыв. Горлинок подбросило, и они снова слепо кружились за хатой, снова сами себя успокаивали, и плыла черно, мелькала на окне осенняя листва. -- М-на-а-а, воевать с такими мыслями... -- Оно и пню понятно, без мыслей всюду легче. -- Надо уснуть. Во что бы то ни стало уснуть. Завтра... Нет, уже сегодня, раб-бо-о-о-о-оты-ы-ы! -- Мы уже все это называем работой! А что, вечный командир Пров Федорович, людишки наши немножко поучились в школах, пусть и замороченных, а вон уж какие вопросы задают. Немцы ж печатают листовки в расчете все на того сивобородого мужика, коих мой тезка по Европам волочил. -- Научим мы, научим и наших, и ихних трудящихся на свою голову. -- Не знаешь, того вшивого мыслителя успели извести, чтобы фронт не колебал? -- Не знаю. А что, с собою за реку взять хочешь? -- И взял бы. -- Не знаю, не знаю. Не до того. Мне бы переправу с меньшими потерями провести. -- Переправа, переправа, -- вздохнул Зарубин. -- Слушай, мы ж все-таки мужики военные. Ты, если что... -- Ты мне это брось! -- вскинулся на кровати Лахонин и отбросил окурок, заискривший на полу. -- Наталья мне вовек не простит, скажет, нарочно подставил... Я тебе еще раз предлагаю. |
