– Не хочу пока соглашаться.

Я кивнул, хорошо понимая, что она чувствует.

– Все вокруг этого исчезновения дурно попахивает, – пробормотала Энджи, пока мы ехали по Дорчестер‑авеню к дому Хелен и Аманды.

– Согласен.

– Четырехлетки сами не пропадают.

– Уж это точно.

Люди, поужинав, выходили из домов, одни ставили на террасах шезлонги, другие тянулись к барам или спортивным площадкам покидать в сумерках мяч. В неподвижном воздухе пахло серой фейерверков.

Энджи подтянула колени к груди, уперлась в них подбородком.

– Пусть я трусиха, но ловля игуан на полях для гольфа меня вполне устраивает.

Мы свернули с Дорчестер‑авеню на Сэвин‑Хилл‑авеню.

– Меня тоже, – сказал я.

Когда исчезает ребенок, пространство, которое он занимал, сразу заполняется десятками людей. Родственники, друзья, полиция, журналисты и корреспонденты, энергичные и шумные, создают ощущение сплоченности общества.

Но в этом шуме особенно заметно отсутствие голоса самого ребенка. Его отсутствие вы чувствуете рядом с собой постоянно, оно взывает к вам из всех углов, от каждой игрушки. Это отсутствие – совсем не то, что на похоронах или поминках. Молчание мертвых несет в себе завершенность и окончательность, вы понимаете, что должны к нему привыкнуть. Но к молчанию пропавшего ребенка вы привыкать не хотите; вы отказываетесь принять его, и потому оно вопиет.

Молчание мертвых значит «прощайте».

Молчание исчезнувших значит «найдите меня».

Казалось, в квартире Хелен Маккриди собралось чуть ли не пол‑округи окрестных жителей и солидная часть личного состава бостонской полиции. Повсюду стояли полицейские телефонные аппараты, и ни один не простаивал без дела; еще несколько человек говорили по мобильникам. Коренастый мужчина в футболке с надписью «Я из Дот‑Рэт, и горжусь этим» на секунду оторвался от сложенных стопкой на кофейном столике листовок:

– Беатрис, четвертый канал приглашает Хелен завтра в шесть вечера.

Какая‑то женщина закрыла ладонью микрофон сотового телефона:

– Звонят продюсеры Энни из Эй‑эм, Хелен завтра утром сможет прийти на передачу?

– Миссис Маккриди, – позвал полицейский из столовой, – вы нам нужны, подойдите на секундочку!

Беатрис кивнула коренастому и женщине, бросила нам: «Спальня Аманды – первая дверь направо», и стала пробираться в сторону столовой.

Дверь в комнату девочки была открыта, внутри было темно и тихо, звуки с улицы сюда не проникали. Послышался шум спускаемой воды, и из туалета, застегивая ширинку, вышел полицейский.

– Друзья семьи? – спросил он.

– Да.

Он кивнул.

– Ничего тут, пожалуйста, не трогайте.

– Не тронем, – успокоила его Энджи.

Он опять кивнул и прошел через прихожую на кухню.

Надавив на выключатель ключом от машины, я зажег свет. Разумеется, здесь уже все обработали специальным порошком и проверили на наличие отпечатков пальцев, но я знал, что полиция не любит, когда на месте преступления трогают вещи без перчаток.

Над кроваткой Аманды на шнуре с потолка свисала голая лампочка, отсутствие медного декоративного колпачка обнажало пыльные провода. Потолок давно требовал покраски, а летний зной сделал свое дело с развешанными по стенам плакатами: мне были видны три, и все они, свернутые в сплюснутые трубки, валялись у плинтуса. На стене, там, где они висели раньше, топорщились ошметки скотча.

Планировкой эта квартира не отличалась от моей и других типовых квартир большинства трехэтажных домов этого квартала. Тут было две спальни, одна примерно в два раза больше другой. Большую – справа за туалетом напротив кухни – занимала Хелен, меньшую – Аманда.