– А на второсортную квартирку?

Он пожал плечами.

– Истолкую этот жест как «да нет, пожалуй».

Он кивнул:

– Да нет, пожалуй. – Отслоившаяся краска зашуршала у него под ладонями, как сухие листья. – Сказать вам, как я попал в эту разыскную службу? Примерно двадцать лет назад дочка моя, Шэннон… исчезла. На сутки. – Он обернулся к нам и выставил указательный палец. – Даже и суток не прошло. С четырех часов дня до примерно восьми следующего утра, но ей было шесть. Вы не можете представить, как долго тянется ночь, когда у вас пропал ребенок. Последними Шэннон видели ее друзья, она ехала домой на велосипеде, кто‑то вспомнил, что за ней очень медленно ехала машина. – Дойл потер глаза, шумно выдохнул. – Мы нашли ее на следующее утро в дренажной канаве возле парка. Свалилась с велосипеда, переломала голени, потеряла сознание от боли.

Он заметил выражение наших лиц и протестующее выставил ладонь.

– Это все ерунда, – сказал он. – Две сломанные голени, боль страшная, она потом некоторое время вообще всего боялась, это была самая серьезная травма, с какой мы все, дочь, жена и я, столкнулись в детстве Шэннон. Повезло. Просто чертовски повезло. – Он торопливо перекрестился. – Зачем я вам все это рассказываю? Пока Шэннон разыскивала вся округа и мои друзья‑полицейские, а мы с Тришей ходили и ездили повсюду и рвали на себе волосы от отчаяния, заехали по дороге выпить по чашке кофе. Хотели взять его с собой, поверьте. И вот две минуты, пока стояли в очереди в «Данкин Донатс», я взглянул на Тришу, она – на меня, ни слова не было сказано, но мы оба поняли, что, если Шэннон мертва, нам тоже не жить. И браку нашему конец. И счастью нашему конец. И вся наша жизнь отныне станет одной долгой дорогой боли. И больше ничего в ней не будет. Все то хорошее, на что мы надеялись, все, ради чего жили, – все это умрет с нашей дочкой.

– И потому пошли работать в отдел по борьбе с преступлениями против детей?

– Поэтому создал отдел по борьбе с преступлениями против детей. Это мое детище. У меня ушло на это пятнадцать лет, но я это сделал. Отдел существует, потому что тогда в пончиковой я взглянул на свою жену и понял, что никто не может пережить потери своего ребенка. Никто. Ни вы, ни я, ни даже неудачница Хелен Маккриди.

– Хелен – неудачница? – спросила Энджи.

Он приподнял бровь.

– Знаете, почему она пошла к Дотти, а не наоборот?

Мы покачали головами.

– У Хелен кинескоп в телевизоре садится. Цвет то появляется, то исчезает, и Хелен это не нравится. Так она оставила ребенка и пошла к подружке.

– Смотреть телевизор.

Он кивнул:

– Да, смотреть телевизор.

– Ничего себе, – сказала Энджи.

Он пристально посмотрел на нас с минуту, потом подтянул брюки и сказал:

– Лучшие мои ребята Пул и Бруссард будут держать с вами связь. Если сможете помочь, честь вам и хвала. – Он снова потер лицо ладонями и покачал головой. – Черт. Устал я.

– Вы когда последний раз спали? – спросила Энджи.

– По‑настоящему? – Он усмехнулся. – Несколько дней назад.

– Вам помощник нужен.

– Помощник мне не нужен. Мне этот ребенок нужен. Целый и невредимый. И еще вчера.

3

Хелен Маккриди смотрела себя по телевизору. На экране она была в голубом платье и жакете в тон с приколотым к лацкану бутоном белой розы. Волосы красивой волной спадали на плечи. Минимум косметики, разве что неброские тени подчеркивали выразительность глаз.

На настоящей Хелен Маккриди была розовая футболка с надписью «Рождена ходить по магазинам», и белые треники, обрезанные чуть выше колен.