|
Ты не хочешь подчинить себя им – уходи. Ты оказался в этом времени некстати – затопчут. В какие времена, в какой Атлантиде могло быть по‑иному?.. Ложь… Ты болен психически, Гридин. То, что ты считаешь воскресением нравственности, продиктовано страхом. Но не перед Одиночеством, нет. Не перед смертью даже – прочь высокие материи! Это страх перед расплатой. Это страх, который в тебе воскрес, поселившись когда‑то давно‑давно, в пору первых прегрешений, и затаился непроросшим зернышком в глубине души. И вот теперь, когда Провидению стало угодно дать тебе почувствовать ничтожность и зависимость, и ты захотел вдруг обрести лицо, зернышко страха стало прорастать в твоей смятенной и порочной душе. Успокойся, Гридин, смирись. Посмотри вокруг: никто не мешает тебе идти по дороге, которую ты выбрал сам. Одно твое слово, одно раскаяние – и ты доживешь век в достатке и удовольствии. Все плохое спишется на усталость; все порушенное тобой восстановится. А гордыня – всего лишь один из семи смертных грехов, который, подобно другим, можно замолить Тот, кто придет на твое место, пойдет по тому же пути. Люди хотят тебя видеть честным и деятельным, в лучах славы; те, что станут скрываться за твоей спиной, никого не интересуют. Крест свой нужно нести радостно…»
– Константин Григорьевич, в приемной ожидает прокурор. – Просите… Алексей Борисович Федин – худой, с изборожденным морщинами хищным лицом человек – вошел в кабинет губернатора. Судя по фигуре и черным вьющимся волосам, по угловатым движениям и бархатно‑вкрадчивым интонациям в голосе, лет ему было не более сорока, и когда бы не лицо это, и не очки в стариковской пластмассовой оправе, да еще, пожалуй, не глаза – водянистые, беспокойные, Федин вызывал бы расположение. Мелким шагом преодолев расстояние до губернаторского стола, он протянул Гридину узкую, с чудовищно длинными узловатыми пальцами ладонь: – Честь имею, Константин Григорьевич. – Садитесь. «И что она такого в нем нашла?» – ненароком подумал Гридин о пышной Алие Сулейменовне. Под манжетами коротковатых форменных брючин прокурора блестели черные ботинки с высокой шнуровкой, напоминавшие ортопедическую обувь. – Мне доложили, вас интересует дело Козлова? – расстегнул он папку на кнопках. – Понимаю. – Что понимаете? – не в силах переключиться со своих размышлений на узкую тему предстоящего разговора уточнил Гридин. Федин заученным кивком сбросил очки на середину длинного крючковатого носа и посмотрел на него поверх оправы: – Понимаю, конечно, – обозначил улыбку. – Дело важное. Жизненно, я бы сказал, важное. И приняло такой оборот, что наша сегодняшняя с вами встреча вполне, так сказать, закономерна. – Алексей Борисович, а нельзя ли без преамбул? Смерть журналиста вызвала общественный резонанс. Для вас не секрет, что я пообещал принять все меры к скорейшему расследованию убийства Козлова. Вы мне пообещали назвать имя убийцы к выборам, так? – Безусловно верно. – Завтра я намерен выступить перед избирателями в прямом эфире. Вопрос этот, как вы понимаете, мне будет задан. И с этой точки зрения наша с вами встреча, как вы выразились на своем прокурорском языке, действительно ЗАКОНОмерна. Федин перелистывал какие‑то документы, перекладывал их из одного отдела папки в другой, словно лектор, потерявший нужную шпаргалку. – Константин Григорьевич, – прижал он наконец папку ладонями и поднял на Гридина прищуренные из‑за солнечного света в окно глаза. – Я должен с вами поговорить, прежде чем дать ход информации об убийстве гражданина Козлова, – У вас есть такая информация?! – занервничал Гридин. – В таком случае что вы, извиняюсь, вола за хвост тянете? Не иначе, убийца мертв? – Почему?. |
