Слезы покатились по ее щекам.

– Я верю вам, Женя, – сказала она дрогнувшим голосом. – Паша хорошо говорил о вас, а ведь он трудно сходился с людьми. Простите меня…

Они перешли в комнату. Пили чай, говорили о людях, об уходящем в предание бескорыстии, снижении уровня образованности, утраченных для России умах, стараясь обходить все, что так или иначе связано с убийством Павла.

По рассказу Козловой, муж оставил ее, когда сыну было четыре года. Жили они тогда в Ленинграде, в коммунальной квартире. He желая заниматься разделом имущества, Алевтина Васильевна забрала Пашу и, в чем была, подалась в Сутеево к родителям.

– В школе он учился хорошо, всегда был под моим присмотром, но к числу «маменькиных сынков» не относился. Может быть, повлияла безотцовщина, но он с детства ничего не принимал на веру. Аксиомы его не убеждали. Ни «всякая прямая короче всякой кривой», ни «партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». И если первую с возрастом пришлось признать, то вторая его проверки не выдержала… Знаете, тут у нас когда‑то был большой рыболовецкий совхоз. Руководство Приморска и области частенько приезжало сюда за рыбой – тут для них ее и сушили, и коптили, и привечали начальство баньками да горячительными. Вели они себя по‑барски, наведывались с девицами – в общем, развлекались как могли. Сутеевских не стеснялись, вообще не считали их за людей. Первый секретарь обкома себе дачу отгрохал на берегу – по тем временам баснословно дорогой терем с винным погребом. Мой отец, дед Павла, работал в совхозе главным бухгалтером. После таких визитов не знал, как свести концы с концами.

Евгений вспомнил телепередачу, посвященную Гридину, которую смотрел позавчера в гостинице.

– А кто тогда возглавлял обком? – спросил он у Козловой. – Гридин?

Она чуть заметно поморщилась, видно, говорить об этом ей не хотелось.

– Нет, он стал первым в восемьдесят шестом, когда отца уже не было в живых. Павел тогда учился в университете. А в ту пору Гридин работал вторым секретарем в горкоме. Но в их оргиях, конечно же, участие принимал и даже был заправилой. Поговаривали, что он ставленник Москвы и что у него связи в Кремле. Не знаю, так ли это на самом деле, но, судя по его карьере, не исключено. Однажды отец не выдержал и наотрез отказался от приписок, которыми покрывали расходы на развлечения этой компании. Да еще и выступил на открытом партсобрании в присутствии инструктора обкома. Конечно, этого ему не простили, вызвали в Приморск, пригрозили, что увольнением дело не ограничится. Сами понимаете – посадить главбуха им ничего не стоило.

– И что же, образумили?

Она тяжко вздохнула.

– Если бы! Он написал в Москву, прислали какого‑то чиновника из Центральной ревизионной комиссии. Никаких нарушений тот, конечно, не нашел, а отца уволили, и через год он умер от инфаркта. История для тех времен почти хрестоматийная.

– А для этих? – улыбнулся Евгений.

– Вот‑вот. И Паша, который наблюдал все эти безобразия с детства, в перемены не поверил. Ведь пришли все те же люди – партийные и комсомольские работники, хотя и провозгласили новые лозунги. Только я умоляю вас, не подумайте, будто Паша решил отомстить Гридину за деда.

– Я так не думаю, Алевтина Васильевна, – соврал Евгений, потому что мысль об этом уже промелькнула в его голове.

– Он действительно был очень честным, – продолжала Козлова.