|
Несмотря на уверения цыгана, что Павло совершенно безобиден, я все же подошел с опаскою, так как зверь, хотя был еще молодой, когда становился на задние лапы, оказывался на добрый фут выше меня, а каждая из его широких мохнатых лап была вооружена устрашающим набором блестящих когтей, которые он, чего доброго, мог пустить в ход. Сидя на корточках, зверь смотрел на меня маленькими мигающими карими глазками, мягко дыша - точь-в-точь живая груда косматых морских водорослей. И тут я подумал, что это самый желанный из всех когда-либо приглянувшихся мне зверей, и, ходя вокруг него и рассматривая во всех возможных ракурсах, я любовался его совершенством. Я засыпал хозяина медведя кучей вопросов: сколько ему лет? Где он его раздобыл? Что он делает? - Танцует, - сказал цыган, откровенно забавляясь моим восторгом, - и этим зарабатывает себе и мне на жизнь. Сейчас покажу. Он взял палку, на конце которой был небольшой крючок, и вдел его в кольцо кожане; о намордника. - Пойдем потанцуем с папочкой. Быстрым движением мишка поднялся на задние лапы. Хозяин щелкнул пальцами и засвистел жалостливую мелодию, притопывая ногами в такт; за ним в пляс пошел и медведь. Зверь и человек прошлись в медленном, величавом менуэте среди голубых, как молния, чертополохов и высохших стеблей златоцветника. Я готов был смотреть на них целую вечность. Когда цыган кончил свою грустную песнь, мишка привычно опустился на все четыре лапы и чихнул. - Браво! - тихо сказал цыган. - Браво! Я в восторге захлопал в ладоши. - Никогда еще, - сказал я, ничуть не кривя душой, - я не видел ни такого прекрасного танца, ни такого совершенного танцовщика, как Павло. А погладить его можно? - С ним можно делать что хочешь, - посмеиваясь, сказал цыган и вынул крючок из намордника, - он такой дурачок, что не тронет даже разбойника, если тому взбредет в голову отнять у него еду. В подтверждение своих слов он принялся чесать зверю спину, а мишка, вытянув морду к небу, принялся тихонько урчать от удовольствия, а затем блаженно опустился на землю и распластался, словно ковер из медвежьей шкуры. - Любит, когда его щекочут, - сказал цыган. - Можешь пощекотать. Следующие полчаса были для меня величайшим счастьем. Я почесывал зверя, а тот мурлыкал от наслаждения. Я рассматривал его огромные когти, уши и крохотные глазки, а он лежал и позволял делать с собой все что угодно, будто спал. Прижавшись к его теплому телу, я разговаривал с хозяином, а между тем в голове моей зрел дерзкий план. Зверь должен стать моим! Собаки и другие животные быстро привыкнут к нему, а мы с ним сможем вальсировать на склонах холмов. Я уверил себя, что домашние будут в восторге от приобретения столь разумного питомца. Но прежде чем начать торговаться, нужно было соответствующим образом настроить хозяина. Торговаться со здешними крестьянами мне уже приходилось - по опыту знаю, дело это долгое и утомительное, и разговор обычно проходит на повышенных тонах. Но вот цыган... Уж кого-кого, а их не надо учить коммерции! Этот цыган казался не столь молчаливым и замкнутым, как другие его соплеменники; я принял это за добрый знак и спросил, откуда он. - Издалёка, издалёка, - ответил цыган, накрывая свои пожитки старым куском брезента и вытряхивая ветхие одеяла, которые, очевидно, служили ему постелью, - я высадился на берег в Лефкими прошлой ночью, а досюда шли пешком - Павло, я да еще Голова. А что делать? Нас с Павло не пускают в автобусы - боятся. Вот мы и не спали прошлую ночь. Зато теперь мы тут выспимся, а завтра добредем до города. Заинтригованный, я спросил, как понимать его слова "Павло, я да еще голова". |
