– Да вот Алексей мой, коли нужно, поможет.

Но показавшемуся в дверях Алексею было не до старушки: он припал к руке ее молодого барина.

– Что ты, что ты, Алексей!.. – говорил Пушкин, сам его целуя и наскоро прикрываясь лежавшим на стуле халатом.

– Он также из твоих поклонников, – объяснил Пущин, – многие твои стихи наизусть знает.

– Очень хорошо! – рассмеялся Пушкин. – Стало быть, я делаюсь уже, в некотором роде, народным поэтом?

III

Прибыл Пущин в восемь часов утра, а в половине девятого оба приятеля-лицеиста сидели уже в прибранной комнате и сами прибранные за дымящимся кофе с зажженными трубками, любовно переглядываясь, точно не могли наглядеться один на другого.

– Смотрю я вот на тебя, – заметил Пушкин, – и все глазам не верю: как это ты из блестящего артиллериста преобразился в обыкновенного, серого человечка, как мы, грешные! Ведь ты теперь по уголовной части?

– Да, брат, со мной не шути, – был шутливый ответ, – судья уголовного департамента московского надворного суда!

– Но как ты решился на такую жертву – махнуть из Москвы да в нашу трущобу?

– Жертва, на самом деле, не такая огромная: еще в Москве дошел до меня слух, что тебя из Одессы удалили сюда, в Псковскую губернию. Ну, а во Пскове у меня родная сестра: муж ее командует там дивизией[2 - …муж ее командует там дивизией… – Сестра Пущина, Екатерина Ивановна (1791–1866), была замужем за генералом Иваном Александровичем Набоковым (1787–1852).]. Вот я и отпросился на рождественские праздники в Петербург, к отцу; оттуда, после Крещенья, собрался на несколько дней к сестре…

– А от нее ко мне? – подхватил Пушкин, пожимая опять руку приятеля. – Мне все, брат, еще не верится, что мы вместе! Ты выехал из Пскова ведь с вечера?

– А то как же?

– И ехал всю ночь напролет? «О, дружба, это ты!» Но как это вы с Алексеем прискакали одни, без ямщика?

– Именно что прискакали. Свернули с большой дороги, мчимся среди леса по гористому проселку. Все мне казалось не довольно скоро: «Пошел, ямщик, пошел!» А тут, под гору, на всем скаку сани в ухабе набок – и ямщик в снег. Мы с Алексеем, не знаю уж как, удержались в санях. Схватили вожжи. Испуганная тройка несет во весь дух среди сугробов, в сторону не бросится: благо, лес кругом и снег по брюхо; править даже не нужно. Вдруг поворот, глядь – домчались и со всего маху в притворенные ворота.

Пушкин расхохотался.

– То-то я впросонках слышу гром и звон: землетрясенье, что ли, или сам Зевес-Громовержец пожаловал?.. Ах ты, мой милый, милый! Ну что, расскажи-ка, расскажи: что у вас там, в Москве? что в Питере? Что наши старые братья-лицеисты?

Удовлетворив первое любопытство брата-отшельника, Пущин сам приступил к расспросам:

– Когда тебя пять лет назад услали из Петербурга, я как раз был в отлучке, в Бессарабии, где гостил у той же сестры. Ведь провинился ты только стихами?

– Только – и своими, и чужими.

– Как так чужими?

– А так: все нецензурное, что ходило по рукам в Петербурге, приписывали мне.