– Только – и своими, и чужими.

– Как так чужими?

– А так: все нецензурное, что ходило по рукам в Петербурге, приписывали мне. В один прекрасный день возвращаюсь вечером домой и узнаю от своего дядьки, что заходил какой-то подозрительный господин и предлагал ему пятьдесят рублей, чтобы дал только прочесть что-нибудь из моих писаний.

– Но тот ему, разумеется, ничего не дал?

– Понятно, нет. На всякий случай, однако, я тут же сжег все мои бумаги. И не напрасно: на другой же день я был приглашен к Милорадовичу[3 - С.-Петербургский генерал-губернатор в то время.], и первый вопрос его ко мне был о моих бумагах. «Граф, – сказал я ему, – все мои стихи сожжены. В квартире у меня вы ничего не найдете. Но, если вам угодно, все найдется здесь (Пушкин указал на лоб свой). Прикажите подать бумаги: я напишу вам все, что когда-либо написано мною, – разумеется, кроме напечатанного и всем известного». «Ah c'est chevaleresque![4 - Это по-рыцарски.]» – сказал Милорадович и пожал мне руку.

– И ты написал целую тетрадь, – досказал Пущин. – Мне потом об этом говорили. Хлопотали о тебе ведь и Карамзин, и добрейший наш Энгельгардт[5 - Директор Царскосельского лицея.].

– И недаром: меня отправили только проветриться в более благорастворенный климат.

– А чтобы ты не болтался по-пустому, тебя назначили на коронную службу?

– Да, в распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного края, да со всеми онерами[6 - …со всеми онерами – со всем, что полагается, что необходимо.]: с соответственным чином и с прогонами на дорогу. Родители дали мне с собой надежного человека, Никиту, из наших крепостных; а Дельвиг с Яковлевым проводили меня до Царского: других из друзей-лицеистов в то время в Питере не было. Из Царского я пустился уже один с Никитой на перекладной по Белорусскому тракту.

– А знаешь ли, Пушкин, что мы с тобою чуть было не встретились?

– Что ты говоришь!

– Ведь было то в мае месяце?

– В начале мая, да.

– А я, прогостив в Кишиневе у сестры до апреля, ехал обратно в мае как раз тем же Белорусским трактом. От скуки на одной станции заглядываю в книгу, куда записываются подорожные: не найдется ли знакомых имен? И вдруг читаю: «Пушкин». Что за оказия! Зову станционного смотрителя: «Скажите на милость: какой это Пушкин проезжал у вас здесь вчера?» – «А поэт, – говорит, – Александр Сергеевич». – «Не может быть! Куда ему ехать и зачем?» – «А в Екатеринослав, на службу, кажется, – в красной русской рубахе, в опояске, в поярковой шляпе…»

– Да, это самые верные приметы, что на службу! – рассмеялся Пушкин. – Но этакая, право, досада, что мы так и не встретились с тобой; то-то наговорились бы…

– Ну, теперь зато наверстаем. Инзова, вообще, ведь хвалят?

– О, это золотой старик! Он принял меня не как начальник, а как отец, стал утешать, что и в провинции люди живут. За три года я вполне успел оценить его доброту.

– Но в Екатеринославе ты пробыл ведь недолго?

– Всего две недели.

– Только-то?

– Взял я, видишь ли, со скуки лодку покататься на Днепре.