– Инзов дал тебе сейчас отпуск?

– Да, на несколько месяцев. На мое счастье в то самое время через Екатеринослав проезжали на Кавказ Раевские и предложили мне место в своей коляске. Ведь ты, Пущин, тоже знаешь Раевских?

– Двух Николаев Николаевичей, отца и сына, героев Двенадцатого года? Кто их не знает, хотя бы понаслышке! Ведь сын теперь, кажется, в лейб-гусарах?

– Да, и уже в чине ротмистра, хотя годом меня моложе. Узнав, что я в Екатеринославе и больной, отец вместе с сыном тут же разыскали меня в моей жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада. Сопровождавший их в дороге военный доктор, Рудыковский, обрил мне голову и закатил хины. В коляску я лег еще больной, а через неделю совсем ожил. Хворать в таком обществе, впрочем, и не приходилось: кроме нас, мужчин, ехали еще в двух каретах две дочери Раевских, две дочери Рудыковских, англичанка, компаньонка…

– Ты щеголял перед ними с обритой головой?

– Нет, в феске; она была мне, говорят, очень к лицу.

– Верю: тип у тебя подходящий. А на Кавказе ты, что же, купался в минеральных источниках?

– Во всяких: сперва в серных горячих и кисло-серных теплых, потом в железных и кислых холодных. От вод я точно возродился: только бы жить да наслаждаться жизнью. А что за жизнь: дичь и воля! Жили мы то в палатках, то в калмыцких кибитках; восходили на заоблачные выси, ночевали под открытым небом. Вокруг – горы да горы, на горах – черкесские аулы; а по ту сторону горной цепи – гром пушек, бой и смерть!

– А вас самих черкесы не беспокоили?

– Бог миловал. Но когда в начале августа мы двинулись в Крым, нас провожал конвой из шестидесяти казаков, а сзади тащилась пушка с зажженным фитилем.

         – Не спи, казак: во тьме ночной

         Чеченец ходит за рекой! —

продекламировал Пущин. – Как видишь, стихи твои и я даже помню. Читая твоего «Кавказского пленника», сейчас чувствуешь, что писано прямо с натуры.

– А вот представь, что на Кавказе я предавался почти полному dolce far niente[7 - Сладостному безделью (ит.).], написал только эпилог к моему «Руслану». Впечатления природы восстают в памяти гораздо цельнее и живее уже впоследствии.

– Но фабулу своего «Пленника» ты обрел на месте?

– Нет, я слышал ее еще ранее от одного дальнего родственника, Немцова, удивительного мастера на выдумки; он рассказывал, и чрезвычайно правдоподобно, что попал будто бы в плен к черкесам и был освобожден черкешенкой.

– А ты его увековечил? Он должен быть тебе очень благодарен. Ну, а до Южного берега Крыма вы ехали все в экипажах?

– Нет, в Керчи мы сели на военный бриг: когда не качает, нет путешествия приятнее. От Феодосии я всю ночь даже провел на палубе. В ночной темноте, под шум волн, меня охватила опять та сладостно-грустная истома, для которой один только исход – стихи.

– И что же, ты поставил себе этакую стихотворную мушку?

– Поставил: сочинил целую элегию[8 - Элегия «Погасло дневное светило…».], после чего уже со спокойной совестью заснул.