– С музой моей я живу в ладу, захочется сказок послушать – у няни их непочатый край; а взгрустнется – так до соседок наших в Тригорском рукой подать. Знаешь что, Пущин: не съездить ли нам сейчас к ним? И мать, и дочери – прелюбезные, премилые…

– Верю тебе, дружище, – сказал Пущин. – Но приехал я сюда ради тебя одного; знакомиться же, хотя бы и с милыми людьми, на один день, чтобы потом уже вовеки не встречаться, что за радость? Дай мне на тебя-то наглядеться.

– А что он, батюшка, за пять лет много переменился? – полюбопытствовала Арина Родионовна.

– Немного, только бакенами оброс да лицом что-то бледен.

– А все оттого, что целый день над бумагами своими сидит, – одно горе! Летом хошь у озера погуляет, у речки. Озеро-то у нас Петровское важнеющее; да и речка Сороть хорошая…

– Жаль, значит, что мне нельзя их теперь видеть!

– Такая уж жалость! Было бы, по крайности, чем похвастать перед столичным гостем.

– А что же, няня, – вставил Пушкин, – будто тебе уже нечем похвастать?

– Чем мне хвастать-то?

– Как чем? Да своей рукодельной командой.

– Мастерицы они у меня, точно, стыдиться нечего. Только рукоделье-то деревенское…

– Вот это-то и дорого для столичного человека, – сказал Пущин. – Я с особенным удовольствием посмотрел бы, как они у тебя работают.

Все морщины на лице старушки разгладились, расплылись от блаженной улыбки.

– Коли так – милости просим.

Оба приятеля последовали за нею через коридор в ее покои. Еще из-за притворенной двери доносилось оттуда звонкое щебетанье нескольких молодых женских голосов. При входе господ пять-шесть девушек, сидевших за пяльцами, с поклоном встали. Арина Родионовна, важно приосанясь, начала обход, объясняя гостю каждую работу. Тот, хотя и не знал толку в женских рукоделиях, не мог, однако, не видеть, что работа очень аккуратная и чистая, и почел долгом сказать как мастерицам, так и их руководительнице несколько ласковых слов.

– О, она у нас – настоящий ротный командир! – шутливо заметил Пушкин. – Такая строгость и дисциплина, что ой-ой-ой!

Девушки не выдержали, захихикали; но «командирша» только повела глазами – и хохотушки разом присмирели.

– А что, Александр, не покажешь ли ты мне и остальных своих владений? – спросил Пущин, когда они выбрались опять в коридор.

– Они на зиму заперты и нетоплены, – отвечал Пушкин.

– Что ж такое? Мне бы только окинуть взором, как ты тут устроился.

Пушкин отпер ближайшую дверь в довольно просторную комнату, посреди которой стоял бильярд. Навстречу им пахнуло совершенно зимней стужей.

– Однако! – сказал Пущин. – Тут, в самом деле, хоть волков морозь. Когда же и с кем ты играешь на бильярде?

– А вот, до морозов играл в два шара с самим собой.

– Весело, нечего сказать! Да что ты, братец, дров, что ли, жалеешь?

– Не я, мой друг, а Родионовна, – отвечал Пушкин, понижая голос. – Она у меня, ты не поверишь, как бережлива…

– Бережливость бережливости розь.