|
— Ы-ы-ы ы-ы ы-ы, — торжественно, легко переводимо возвестил вор, повторяя знак. Альк махнул на него рукой, впервые на Рыскиной памяти оставив последнее слово не за собой. То ли настроение у него было благодушное, то ли у сплоченных общими невзгодами приятелей имелись привилегии по сравнению с нанятыми за сто златов попутчиками. — Ты рад, что возвращаешься в Саврию? — спросила девушка, посчитав, что первое предположение более правдоподобное. — Не знаю, — честно ответил белокосый. — Никогда не понимал этого идиотского стремления издохнуть на родине. — Что ты, не говори так! — испугалась Рыска. — А ты желаешь упокоиться исключительно в ринтарской землице? — Альк повернулся к девушке, прищурился, будто переводя на нее прицел заряженного ехидством арбалета. — Хотя правильнее было бы бросить тебя в Рыбку… — Я про то, что ты помирать собрался! — Все мы когда-нибудь умрем, — равнодушно пожал плечами саврянин. — А некоторые даже в муках. — Но ведь не прямо сейчас! — Откуда ты знаешь? Рыска испуганно закрутила головой по сторонам, пытаясь понять, откуда подкрадывается беда. — Перестань! Если говорить о смерти, то можно ее накликать. — Какая жалость, что нельзя накликать, скажем, деньги, — саркастически посетовал белокосый. — Альк, я серьезно! Ты что, уже не надеешься найти Райлеза?! — Я надеюсь, — саврянин криво усмехнулся, — отвезти письмо до того, как он нас найдет. * * * На главной (она же единственная) площади Йожыга было необычайно людно, и народ все прибывал. — Чего там? Убили кого? — испуганно допытывался пьяненький мужичок, хватая за рукава окружающих. — Не, — сжалился над ним такой же красноносый и помятый, только пока трезвый. — Пророк в город пришел. Сейчас вещать будет. — А-а-а, — разочарованно протянул мужичок, но остался поглазеть и послушать. И без того худой, за недели странствий бывший приболотский молец высох, как посох, на который опирался. Нестриженая борода и нечесаные волосы космами торчали в стороны, ряса обтрепалась в махры, на босых, исцарапанных тернием ногах ярко желтели длинные ногти. Но уверенности в себе и своих речах у него только прибавилось. Еще бы, раньше весчане от него отмахивались, насмехались, заглушая глас Хольги, а теперь толпы народа ходят следом, заглядывают в рот, ловя каждое слово, молят заступиться за них перед Богиней… Поневоле поверишь в свою избранность. Поблизости тревожно переминались стражники: если бы пророк хулил власти или подстрекал к беспорядкам, они давно отволокли бы его в тюрьму. Но молец не разменивался на мирскую суету. Его беспокоили только души, и он так дотошно следовал заповедям Хольги, наизусть цитируя священную книгу, что подкопаться к нему было сложнее, чем к самой Богине. Даже денег, что удивительно, не просил. — Люди, покайтесь! — взывал пророк с такой глубокой убежденностью, что вера наполняла и чужие сердца. — Близок час расплаты за грехи ваши! Выйдут реки из берегов, дабы смыть с земли скверну, выползут твари ночные из нор и пожрут младенцев в колыбелях, дабы прервался род человеческий… Пока не поздно — одумайтесь! Отриньте дурное! Кто будет добр и бескорыстен, честен и трудолюбив, благочестив и богобоязнен, тот спасется! Злодеи же и предатели, лжецы, лентяи и воры в муках сгинут во мраке, а равнодушных пожрет бездорожье… В молельне, возможно, это прочувственное воззвание не произвело бы такого впечатления, однако слухи, бежавшие впереди пророка, распахали и щедро унавозили почву для рассеваемых им слов. |
