|
- Людмила Афанасьевна! - сказала она, чуть изгибаясь в извинение, как это бывает у повышенно вежливых людей. - Мне очень неловко беспокоить вас по мелкому поводу, но ведь просто берет отчаяние! - ведь нет же тряпок, совсем нет! Чем убирать? Да, вот это еще была забота! Министерство предусматривало снабжение онкодиспансера радиевыми иголками, гамма-пушкой, аппаратами "Стабиливольт", новейшими приборами для переливания крови, последними синтетическими лекарствами, - но для простых тряпок и простых щеток в таком высоком списке не могло быть места. Низамутдин же Бахрамович отвечал: если министерство не предусмотрело - неужели я вам буду на свои деньги покупать? Одно время рвали на тряпки изветшавшее белье - но хозорганы спохватились и запретили это, заподозрив тут расхищение нового белья. Теперь требовали изветшавшее свозить и сдавать в определенное место, где авторитетная комиссия актировала его и потом рвала. - Я думаю, - говорила Елизавета Анатольевна, - может быть, мы все, сотрудники лучевого отделения, обяжемся принести из дому по одной тряпке и так выйдем из положения, а? - Да что ж, - вздохнула Донцова, - наверное, ничего и не остается. Я согласна. Вы это, пожалуйста, предложите Олимпиаде Владиславовне... Да! Саму-то Олимпиаду Владиславовну надо было идти выручать. Ведь просто же нелепость - лучшую опытную сестру выключить из работы на десять дней. И она пошла звонить. И ничего не добилась опять. Тут сразу же пошла она смотреть больного из Ташауза. Сперва сидела в темноте, приучая глаза. Потом смотрела бариевую взвесь в тонком кишечнике больного - то стоя, то опуская защитный экран как стол и кладя больного на один бок и на другой для фотографирования. Проминая в резиновых перчатках живот больного и совмещая с его криками "больно" слепые расплывчатые зашифрованные оттенки пятен и теней, Людмила Афанасьевна перевела их в диагноз. Где-то за всеми этими делами миновал и ее обеденный перерыв, только она никогда его не отмечала, не выходила с бутербродиком в сквер даже летом. Сразу же пришли ее звать на консультацию в перевязочную. Там старший хирург сперва предварила Людмилу Афанасьевну об истории болезни, затем вызвали больную и смотрели ее. Донцова пришла к выводу: спасение возможно только одно - путем кастрации. Больная, всего лишь лет сорока, заплакала. Дали ей поплакать несколько минут. "Да ведь это конец жизни!.. Да ведь меня муж бросит..." - А вы мужу и не говорите, что за операция! - втолковывала ей Людмила Афанасьевна. - Как он узнает? Он никогда и не узнает. В ваших силах это скрыть. Поставленная спасать жизнь, именно жизнь - и в их клинике почти всегда шло о жизни, о меньшем не шло, -Людмила Афанасьевна непреклонно считала, что всякий ущерб оправдан, если спасается жизнь. Но сегодня, как ни кружилась она по клинике, что-то мешало весь день ее уверенности, ответственности и властности. Была ли это ясно ощущаемая боль в области желудка у нее самой? Некоторые дни она не чувствовала ее, некоторые дни слабей, сегодня - сильней. Если б она не была онкологом, она бы не придала значения этой боли или, напротив, бесстрашно пошла бы на исследования. Но слишком хорошо она знала эту ниточку, чтобы отмотать первый виток: сказать родным, сказать товарищам по работе. Сама-то для себя она пробавлялась русским авосем: а может обойдется? а может только нервное ощущение? Нет, не это, еще другое мешало ей весь день, как будто она занозилась. |
