|
– А меня – Саня. Серега тоже улыбнулся и сразу же его простил. Долго дуться он не умел. – Слышь, Серега, – как-то по-деловому заговорил «промасленный», – ну-ка сделай так руку. Серега, ничего не понимая, «сделал». «Пятнистый» тут же натянул ему свою повязку по са-мую подмышку и подошел к переговорному устройству. – Есть центральный! – Объявите по кораблю: в дежурство вступил лейтенант Самоедов! Потом он мгновенно снял с себя портупею и сунул ее Сереге, потом он снял у Сереги с го-ловы фуражку, спросил у него: «Это что у тебя, фуражка, что ли?» – и поменял ее на свою пилот-ку. – Слышь, Серега! – кричал он уже на бегу, лягая воздух. – Постой дежурным немножко! Я скоро! Минут через сорок буду! Помоюсь только! Тут недалеко!!! – А где командир?! – не выдержал одиночества Серега. – А черт его знает! – кричал уже за горизонтом «промасленный», подпрыгивая, как сайгак. – Неделю стою, и никого нету! Я скоро буду! Не бойся! Там все отработано!.. До безобразия! Да-вай!!! Пришел он в понедельник. Святое дело. Раз! два! три! ПОСЛЕ ЛЮБВИ Человечество должно быть готово к тому, что военнослужащий может выпасть откуда угод-но в любую секунду, особенно после любви. В четыре утра курсант третьего курса Котя Жеглов, настойчивый, как молодая гусеница, полз домой – в родное ротное помещение – по водосточной трубе. Котя возвращался из самовольной отлучки. С трудом оставленные жаркие объятья делали его движения улыбчиво сытыми и заставляли со вздохом припадать к каждому водосточному колену. Воркующий, ласковый шепот, волос душистые пряди, сладкая горечь губ; послать бы чуть-чуть, чтобы снова вдохнуть эти пряди, и щебет, и горечь… Еще немного, и Котя стал бы поэтом, но Котя не стал поэтом – на третьем этаже колена ра-зошлись. Сквозь застывшие блаженные губы Котя успел набрать очень много воздуха. В наступаю-щем рассвете начертился скрипучий полукруг с насаженным сверху Котей. Так мухобойкой уби-вают муху. После страшного грохота наступила тишь, и пыль, полетав, рассеялась. Среди остатков ска-мейки с каменной улыбкой навстречу солнцу сидел Котя и руками, и немножко ногами, сжимал кусочек водосточной трубы. Отовсюду струился набранный Котей воздух. Знаете, как было тяжело? Нет, не с трубой. Ее отняли еще на операционном столе. С улыбкой было тяжело. Она никак не гасла сама. Руками. Добрыми руками. Она стиралась только руками. Целую неделю. БЕС Иду я в субботу в 21 час по офицерскому коридору и вдруг слышу: звуки гармошки понес-лись из каюты помощника, и вопли дикие вслед раздались. Подхожу – двери настежь. Наш помощник – кличка Бес – сидит прямо на столе, кривой в корягу, в растерзанном кителе и без ботинок, в одних носках, па правом – дырища со стакан, сидит и шарит на гармошке, а мимо – матросы щляются. – Бес! – говорю я ему. – Драть тебя некому! Ты чего, собака, творишь? Бесу тридцать восемь лет, он пьянь невозможная и к тому же старший лейтенант. Его вос-питывали-воспитывали и заколебались воспитывать. Комбриг в его сторону смотреть спокойно не может: его тошнит, Бес перестает надрывать инструмент, показывает мне дырищу на носке и говорит: – Вот это – правда жизни… А драть меня – дральник тупить… Запомните… уволить меня в запас невозможно… Невозможно… – Ну, Бес, – сказал я улыбаясь, потому что без улыбки на пего смотреть никак нельзя, – отольются вам слезы нашей боеготовности, отольются… учтите, вы доиграетесь. |
