— Да оно-то ничего, — старалась успокоить ее тетка, — раньше было плохо, как начинали. А теперь-то что! С мясом вот летом хуже и молока детям не достанешь… Портится ли, холодильников ли нет, а то завезли бы… Ты не пугайся, дочка, сейчас ничего. Живем…

— А как с огурцами? Лук, яблоки… Достать можно?

Мне стало как-то не по себе. Я не мог больше слушать эту болтовню о еде. Мы плывем по Ангаре строить самый большой в мире гидроузел, а здесь эти разговорчики о говядине и луке…

Я взбежал по трапу наверх.

Ангара, огромная и прохладная, несла наш пароход. Она то спокойно разливалась вширь, то мчалась у сдвинутых берегов, качая бакены и шурша тростником у низких островов, отражая лиственницы и сосны на крутых береговых уступах.

И как только капитан и штурманы разбираются в лабиринте проток? Как не заплутаются, не сядут на камни?

Иногда мне казалось, на мостике ошиблись: нужно держать не так, а в широкую левую протоку. Хоть бросайся наверх и предупреждай судоводителей. Но пароход уверенно сворачивал в более узкую протоку, и я целиком доверялся вахтенному штурману и успокаивался.

Быстро темнело. Я пошел на свое место, поеживаясь от ночного холода и сырости. В коридоре на чемоданчике сидел Гошка и о чем-то думал.

— Опять на полу? — спросил я.

— На палубе, — поправил Гошка, — пол в доме, на земле, а на судне пола нет — палуба.

— Слушай, Гош, — сказал я, — ну чего ты валяешься тут, в проходе, у самой машины?

— Тепло здесь.

— Хорошо, но ты ведь знаешь всю команду, неужели не можешь устроиться получше? В красном уголке есть диван, по-моему, он ночью пустует.

— Не хочу, — сказал Гошка.

— Дурак! — брякнул я. — Подумаешь, какой… Что им, жалко, что ли? Ведь и твой дедушка и отец…

— Отстань! — Гошка мотнул головой, и вдруг в глазах его блеснула ярость, он заорал: — И проваливай отсюда к своему братцу! Ну! Проваливай, пока в морду не получил. Ну! Кому я сказал? Хныкалка несчастная…

Я, конечно, не трус, но немножко знал Гошку, и меня как волной смыло.

Я неохотно забрался на свою полку, размышляя о странностях Гошкиного характера. Ну что я сказал ему оскорбительного? Будь я на месте Гошки, сразу побежал бы к капитану или к этому молодому штурману: приютили бы где-нибудь.

Было душновато. Храп, сопение, бормотание и всхлипывания наполняли тесный салон. Я лежал на спине, смотрел на тусклую пыльную лампочку в плафоне и долго не мог заснуть. Проснулся я от детского плача. С трудом разлепил веки: справа ворочается брат, внизу разинутый рот спящей тетки, пугавшей Марфу тем, что в поселке гидростроителей летом нет свежей говядины.

Марфы не видно: ее полка подо мной.

И я опять заснул.

Отчего проснулся, не знаю. Может, оттого, что вдруг замер привычный стук судовой машины.

Я осторожно приподнял голову. Что-нибудь случилось или мы стоим у пристани?

Еще вчера не мог я осмелиться один, без брата прогуляться по пароходу. Сегодня мне ничего не стоило это!

Цепляясь руками за полки, я слез вниз, торопливо завязал шнурки туфель и пошел по трапу вверх.

На палубе меня опахнула утренняя стынь, и я оцепенел от изумления.

Ничего не было видно — ни берегов, ни бакенов. Даже корма и нос и те исчезли, растворились в тяжелом тумане. Густой, непроницаемый, он окутал весь мир и скупо цедил реденький солнечный свет, и скорее не свет, а робкое и непрочное тепло жиденького серебристого сияния…

Судно стояло на месте.