– Каран... кто?

– Гигантские пауки. Громадные мохнатые твари размером с суповую тарелку. Они бросаются на вас с расстояния в один метр. Просто прыгают. Один метр – и готово!

– Какой ужас!

– Не бойтесь. В этой части леса их нет. Но лучше бы вы сюда вообще не приезжали.

– Опять начинаете! – Мария покачала головой. – Мы вам и в самом деле не слишком нравимся, да?

– Человеку нужно иногда побыть одному.

– Сплошные увертки. Вы и так всегда один. Женаты?

– Нет.

– Но были женаты.

Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

Гамильтон посмотрел в ее удивительные карие глаза, которые мучительно напоминали ему другую пару глаз, единственную похожую на эти из всех когда‑либо виденных им.

– Можете говорить что угодно.

– Я и говорю.

– Ну хорошо. Да, я был женат.

– Развелись?

– Нет.

– Нет? Вы хотите сказать...

– Да.

– О, простите меня! Как... как она умерла?

– Пойдемте, нам пора в самолет.

– Ну пожалуйста, скажите, что случилось?

– Ее убили.

Гамильтон смотрел на реку и спрашивал себя, что заставило его сделать подобное признание совершенно чужому человеку. Рамон и Наварро знали о его горе, но они были единственными людьми в мире, которым он это рассказал. Прошла, наверное, целая минута, когда Гамильтон ощутил прикосновение тонких пальцев к своей руке. Он повернулся к Марии и сразу понял, что она не видит его: огромные карие глаза были наполнены слезами. Его первой реакцией было недоумение: эти слезы совершенно не соответствовали тому образу умудренной опытом, прожженной деловой женщины, который она создала явно не без умелой помощи Смита.

Гамильтон ласково дотронулся до руки Марии, но поначалу она не обратила на это внимания. Только через полминуты она отняла руку, вытерла слезы другой рукой и смущенно улыбнулась:

– Простите меня. Бог знает что вы теперь обо мне думаете!

– Думаю, что неверно судил о вас. И еще думаю, что когда‑то вы тоже очень страдали.

Мария ничего не ответила. Она еще раз вытерла глаза, встала и пошла прочь.

* * *

"Потрепанный" – вот то прилагательное, которое неизменно и неизбежно употребляют при описании старых, безнадежно устаревших "Дугласов‑3", и этот конкретный самолет не был исключением. Пожалуй даже, он мог бы послужить хрестоматийным образцом. Время не пощадило некогда сверкающий фюзеляж, металл был покрыт множеством царапин и вмятин, и казалось, что отдельные части обшивки держатся вместе только благодаря толстому налету грязи. Мотор, едва заработав, тут же доказал, что прекрасно дополняет все остальное: он так кашлял, чихал и вибрировал, что оставалось загадкой, почему он до сих пор не рассыпался. И все же этот самолет не зря славился надежностью своей конструкций. С усилием, достойным Геракла, но не вполне оправданным, поскольку был недостаточно нагружен, он оторвался от земли, поднялся в вечернее небо и взял курс на восток.

В самолете находилось одиннадцать человек: Гамильтон и его компания, пилот и второй пилот. Хеффнер, как всегда, общался главным образом с бутылкой виски – алюминиевая фляжка, видимо, являлась неприкосновенным запасом. Сидя через проход от Гамильтона, фотограф повернулся к нему и спросил, стараясь перекричать жуткий шум древних двигателей:

– От вас ведь не убудет, Гамильтон, если вы поделитесь с нами вашими планами?

– Не убудет.