Державин только начал; но действительно познакомили нас с духом древней классической литературы, и переводами и оригинальными произведениями, два поэта – Гнедич и Батюшков:[10 - Имя Мерзлякова также заслуживает упоминания в доле знакомства нашей литературы с древнею поэзиею: некоторые его переводы из древних весьма примечательны; переведенная им элегия «Сафо к Венере» особенно интересна и сама по себе, и в сравнении с этою самою пьесою Державина[52 - Имеется в виду «Гимн Венере от Сафы» (1826).].] первый своим переводом «Илиады» – этим гигантским подвигом великого таланта и великого труда, переводом идиллии Теокрита «Сиракузянки», собственною идиллиею «Рыбаки» и другими произведениями. Муза Батюшкова была сродни древней музе. Шаль только, что дух времени и французская эстетика лишили этого поэта свободного и самобытного развития. До Пушкина не было у нас ни одного поэта с таким классическим тактом, с такою пластичною образностию в выражении, с такою скульптурного музыкальностию, если можно так выразиться, как Батюшков. Мы уже приводили в пример его истинно образцовые, истинно артистические переводы из антологии: сам Пушкин не отрекся бы назвать их своими – так хороши некоторые из них. И между тем все, зная «Умирающего Тасса» и другие большие произведения Батюшкова, как будто и не хотят знать о его переводах из антологии – лучшем произведении его музы. И это понятно: произведения в древнем роде, подобно камеям и обломкам барельефов, находимым в Помпее, могут услаждать вкус только глубоких ценителей искусства, приводить в восторг только тонких знатоков изящного; для толпы они недоступны. Толпа обыкновенно зевает на кумир, которого глубокое значение известно одному жрецу. Сколько грусти, задушевности, сладострастного упоения, нежного чувства и роскоши образов в этом антологическом стихотворении:

         В Лаисе нравится улыбка на устах.

         Ее пленительны для сердца разговоры;

         Но мне милей ее потупленные взоры

         И слезы горести внезапной на очах.

         Я в сумерки, вчера, одушевленный страстью,

         У ног ее любви все клятвы повторял,

         И с поцелуем к сладострастью

         На ложе роскоши тихонько увлекал…

         Я таял, и Лаиса млела…

         Но вдруг уныла, побледнела, —

         И слезы градом из очей!

         Смущенный, я прижал ее к груди моей;

         Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою? —

         Спокойся, ничего, бессмертными клянусь;

         Я мыслию была встревожена одною:

         Вы все обманчивы, и я – тебя страшусь…

Сколько роскоши и вакханального упоения в этом апотеозе сладострастия:

         Тебе ль оплакивать утрату юных дней?

         Ты в красоте не изменилась

         И для любви моей

         От времени еще прелестнее явилась.