Увы, двенадцать раз лишь мне весна цвела!

         Мне в песнях не поют, что я сердцам мила,

         Что я плененных мной изменой убиваю!

         Но что же – подождем: мою красу я знаю!

         Я знаю: у меня во блеске молодом

         Есть алые уста с их ровным жемчугом,

         И розы на щеках, и кудри золотые,

         Ресницы черные и очи голубые![32 - Критик цитирует стихотворение И. И. Козлова «Идиллия (Из Андрея Шенье)» (1838).]

Батюшков говорит, что у нас первые начали писать в антологическом роде Ломоносов и Сумароков[33 - «Так называемый эротической и вообще легкой род поэзии восприял у нас начало со времен Ломоносова и Сумарокова» (К. Н. Батюшков. Соч., М.-Л., «Academia», 1934, с. 364).]. Что касается до последнего – мы, не желая говорить о пустяках, умолчим о его антологических стихотворениях. Ломоносов написал в антологическом роде пьесу «Мокрый Амур»[34 - Имеется в виду стихотворение «Ночною темнотою…» («Из Анакреона») (1747).], которая несказанно восхищала его современников; но мы не видим в ней ни вкуса, ни таланта, ни поэзии; антологического же в ней еще меньше. Антологическая поэзия требует большого таланта, ибо требует в высшей степени художественной формы, недостатка которой не может искупить ни пламенное чувство, ни богатство содержания[35 - Здесь Белинский опирается на следующее рассуждение Батюшкова: «В больших родах читатель, увлеченный описанием страстей… может забыть недостатки и неровности слога… В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности… он тотчас делается строгим судьею, ибо внимание его ничем сильно не развлекается. Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может» (К. Н. Батюшков. Соч., М.-Л., «Academia», 1934, с. 363–364).]. Батюшков упоминает еще об удачных подражаниях антологической поэзии Вольтера, будто бы мастерски переведенных по-русски Дмитриевым[36 - Об этом писал Уваров в статье «О греческой антологии» (см. примеч. 20). Уваров имел в виду прежде всего «К Венериной статуе» (1797).]. Чтоб не завлечься далеко сличениями, не скажем, до какой степени удачны его подражания антологии Вольтера; но можем сказать утвердительно, что в мастерских переводах Дмитриева решительно нет ничего мастерского – нет ни призрака пластичности, ни искры поэзии или таланта. Это проза в стихах, которые в свое время действительно были хороши, а теперь стали очень плохи. Дмитриев был человек необыкновенно умный, острый; он оказал большие услуги русскому языку и литературе; но его поэзия – поэзия головы и рассудка, а не сердца и фантазии; в его духе не было ничего родственного с духом эллинизма; стих его прозаичен, образы вялы и отвлеченны. Первый начал у нас писать в антологическом роде Державин. В своих так называемых анакреонтических стихотворениях он является тем же, чем и в оде, – человеком, одаренным большими поэтическими силами, но не умевшим управляться с ними по недостатку вкуса и художественного такта. В целом, все произведения Державина – какие-то безобразные массы грубого вещества, блещущие драгоценными камнями в подробностях. Но целого у него никогда не ищите; превосходнейшие стихи перемешаны у него с самыми прозаическими, пленительнейшие образы с самыми грубыми и уродливыми. Потому-то Державина теперь никто не читает, хотя и все справедливо признают в нем огромный талант.