Мне не хотелось покидать Мекленберг, и я не мог представить себе, что буду преподавать в колледже, который находится в таком беспокойном городе, как Темпл. Но я был обязан ответить декану Исковичу хотя бы из вежливости. В письме я дал ясно понять, что вполне доволен своим нынешним положением, однако не стал наотрез отказываться от сделанного мне предложения. Этого оказалось достаточно, чтобы деканы из Темтша, проехав сорок с лишним миль на север, встретились со мной в отеле Аллентауна, где удивили меня своей заинтересованностью и знанием моей сферы деятельности. В действительности их предложение показалось мне столь заманчивым в интеллектуальном и социальном плане, а финансовое положение колледжа, в котором мне предстояло работать, столь прочным, что я опять не стал говорить «нет», когда они настоятельно просили посетить их в Филадельфии. В результате я опять же, главным образом из вежливости, отправился на неделю в Темпл под предлогом проведения там семинара. Оказавшись там, я убедился, что все обещанное мне соответствует действительности, однако окружение огромного города настолько не соответствовало моим представлениям о том, где должен располагаться настоящий университет, что, расставаясь, я смог сказать только:

— Мне нужно время, чтобы обдумать ваше интересное предложение. — На самом деле я знал, что мне потребуется всего лишь несколько минут, чтобы прийти к отрицательному решению.

Провожая меня, декан Искович — моложавый мужчина с дипломами университетов Северной Каролины, Висконсина и Гарварда — сказал:

— Профессор Стрейберт, отнеситесь серьезно к нашему предложению. Вы в таком возрасте, когда надо браться за проблему, которая обеспечила бы вам рост до самого конца вашей академической карьеры. Вам сорок, и у вас еще четверть века до отставки. Используйте эти годы плодотворно.

* * *

Остаток 1989 года проходил у нас в заботах, огорчениях, но и в радостях тоже. Дженни Соркин дубасили с двух сторон: в колледже этим занимался я, пытаясь очистить и упростить ее синтаксис, а во время ее приездов в Нью-Йорк к этому подключалась Ивон, настойчиво выжимая из нее глубину мысли.

На одной из таких встреч мне довелось присутствовать. Редактор добивалась, чтобы каждый из шести мужских персонажей в романе Дженни был индивидуален во всех отношениях.

— Чтобы и слепой мог узнать каждого темной ночью. — Но Ивон не могла уделять так много времени каждому из своих писателей. — Кончились те времена, когда Максвелл Перкинз водил за ручку своих писателей. Я могу указать только на то, что мне кажется неправильным, а уж устранять это надо вам самим.

— Говорите прямо, Ивон. Что у меня не так?

Спокойно и глядя прямо в лицо Дженни, Ивон ответила:

— Я бы предпочла, чтобы вы называли меня миссис Мармелл — до выхода двух ваших первых бестселлеров. — Но затем она улыбнулась. — Извините, сказывается дурное воспитание. — Нам нужны… — местоимение, которое употребила Ивон, показывало, что она признала рукопись Дженни и будет сражаться за нее, пока не откроет ей дорогу в свет. — Нам нужны шесть потрясающих портретов, рисующих людей, смешных, человечных, раздражающих, амбициозных, крутых. Портрет вашего отца с его сумасбродством — довольно неплох. И знаете почему? Вы знали его. А вот в отношении ваших пятерых футболистов у меня не возникает ощущения, что вы знаете их. Исключение, разве что, поэт из Миссури.

— Вы, случайно, не спали с кем-нибудь из своей — «Большой шестерки?» — спросила Ивон однажды за ленчем.

— Я избегаю футболистов.

— Дело в том, что вы пишете о них как-то отстраненно.