В конце концов, всклокоченный и несчастный, я ворвался без предупреждения в кабинет президента Росситера и пробормотал:

— Сэр, я должен немедленно вылететь в Оксфорд.

К моему удивлению, он отнесся к этому очень спокойно:

— Конечно. Узнав о болезни вашего друга, я так и подумал: «Вам надо лететь». Талл сказал, что он с радостью возьмет ваши часы. Дайте ему возможность проявить себя на более высоком уровне.

— А как же слухи, которые тут же поползут по городку?

— Стрейберт, если бы умирал ваш отец, разве бы мы не отпустили вас? Или когда жена Андерсона умирала от рака? Где же ему было находиться, как не у постели больной?

Совершенно не ожидавший встретить такое понимание, я почувствовал, что ноги у меня вот-вот подкосятся.

— Можно я сяду? — Когда он кивнул, я почувствовал, что на глазах у меня выступили слезы.

Через некоторое время, провожая меня до двери, он положил мне руку на плечо и сказал:

— Стрейберт, на факультете и в правлении уже давно решили не воспринимать ваши отношения с Девланом как порочащие колледж.

— Направляясь сюда, я приготовился к отставке, — уже в дверях признался я.

— Я не сомневался в этом, — ответил он и предложил мне воспользоваться служебной машиной и шофером, чтобы добраться до аэропорта Кеннеди.

Когда я прибыл в Оксфорд, Девлан был еще жив.

Он был так немощен и весил чуть больше сотни фунтов. Как мне представляется, ему пришлось собрать остатки последних сил, чтобы поговорить со мной. Слова его разрывали мне сердце:

— Что бы я хотел сделать в оставшееся мне время? Вновь побывать в Уффици. Послушать «Лоэнгрина». Встретиться в последний раз со своими студентами, чтобы поделиться с ними… — Голос его затих, и, когда я наклонился поближе, чтобы расслышать его, он добавил: — Послушать «Агамемнона» в древнегреческом театре… — последовала долгая пауза, во время которой он взял меня за руку, — и побродить по оливковым рощам, где мы гуляли когда-то.

…Его похоронили на Оксфордском кладбище и, выполняя волю покойного, поставили на могиле небольшой камень с надписью: «КРИТИК ДЕВЛАН».

* * *

По возвращении в Мекленберг я впал в такую депрессию, какой не испытывал со времени смерти своих родителей. Мой горький опыт с «Цистерной», слабость которой Девлан понял еще давно, заставил меня усомниться в своих способностях к самостоятельному творчеству:

— Я тоже нуждаюсь в добрых советах, как нуждаются в этом Тимоти Талл и Дженни Соркин. Ибо ни один писатель не знает толком свой язык, своих героев и своего дела. Майкл, ты был нужен тогда, и ты нужен сейчас.

Когда умирал Девлан, я думал о том, что следующим в цепочке Левис — Девлан — Стрейберт мог бы стать Талл и повести диалог между избранными. Он вполне подходил для такой роли и после шести-семи лет пребывания в Мекленберге мог занять достаточно высокое положение, в особенности если ему удастся тем временем получить степень доктора в каком-нибудь престижном университете типа Йельского или Кембриджского.

При мысли о последнем я подумал: «Ведь со своими данными он вполне мог бы получить стипендию Ролеса». Но, занявшись этим вопросом, я узнал, что она дается только в течение определенного периода после окончания колледжа. У Талла этот срок уже истек.

Тут я раздраженно нахмурился: «О чем я думаю? Да с миллионами его бабушки ему не нужна никакая стипендия. Он и сам может оплатить свою учебу в Оксфорде!» И действительно, «Филадельфия инкуайер» недавно сетовала на несправедливость: что-де «Калейдоскоп» Талла, включенный в список бестселлеров, приносит немалые деньги молодому человеку, который и так уже является наследником миллионов своей бабушки, тогда как двое не менее одаренных и зрелых авторов в городе едва лишь сводят концы с концами, зарабатывая на жизнь своим писательским трудом.