— Тимоти, — чуть ли не взмолился я, — ты отказываешься слушать. Я хочу предостеречь тебя от того, что случается во многих университетах, когда…

— Вы уже говорили это, — презрительно бросил он. — И во многих случаях суд становился на сторону женщины, а преподавателей увольняли.

— Преподаватель и студентка, — сказал я примирительно, — это опасное сочетание. А ты со своим семейным наследством и всем остальным можешь стать главным объектом притязаний.

— У вас получается прямо как у Кафки. Суд без обвинения, свидетелей и присяжных. Лучше бы вам не затевать этот разговор. — И, когда я снова попытался предостеречь его, он рассвирепел так, что, наверное, пожалел об этом впоследствии: — Насколько я понимаю, мистер Стрейберт, — презрительно бросил он, — вы не были столь щепетильны в вопросах морали, когда учились в Колумбийском университете, а ваш профессор был чуть ли не на два десятка лет старше вас — и мужчина к тому же.

Это было жестоко с его стороны — насмехаться над моими отношениями с Девланом, и я прекратил разговор. Но, прежде чем я смог выскочить из комнаты, в глазах у меня все поплыло и я чуть не лишился сознания. Наскочив на дверной косяк, я прошептал:

— Профессор Девлан умер на прошлой неделе. От спида, — и бросился вон из комнаты.

В течение двух следующих недель мы не разговаривали друг с другом.

* * *

Я не мог допустить, чтобы наши отношения прервались таким неприятным образом, но и не находил благовидного предлога, чтобы возобновить их. Некоторое время спустя, столкнувшись однажды с ним в холле, я поздравил его с умелым использованием моей схемы «Рода Атрея» и поинтересовался, как продвигается его новый роман.

— Кровью и потом, — ответил он. — Много сил отнимают пространные диалоги, но думаю, вы одобрите их.

— Мне бы очень хотелось посмотреть, — сказал я.

— Вы будете первым, — откликнулся он.

Однажды вечером после встречи со студентами я проходил мимо комнаты, где жил Тимоти, и услышал доносившийся оттуда замечательный голос певицы и не менее замечательную музыку. Голос был удивительный. Он повисал где-то между глубоким меццо и легким сопрано, легко взлетая к небывалым высотам, и, подобно золотому листу, падал вниз. Слов я разобрать не мог, но было ясно, что Тимоти приобрел какой-то редкий диск. Не справившись с искушением, я толкнул дверь и оказался лицом к лицу с Дженни Соркин, лежавшей на его кровати, подперев подбородок руками. Тимоти сидел в кресле, стоявшем в противоположном углу рядом с торшером. Под рукой у него находился проигрыватель. У противоположной стены громыхали колонки. Они с Дженни, несомненно, слушали музыку и совсем не были смущены моим появлением.

— Что это за музыка? — спросил я, стоя в дверях.

— Песни Оверни, — сказал Тимоти. — Подборка народных песен южной Франции.

— Крестьянская девушка, обеспокоенная тем, что останется старой девой, — донесся голос Дженни с кровати, — стоит на одном берегу реки и поет молодому пастуху на другом берегу.

Вслушиваясь в невероятно красивые рулады богатого голоса, я чувствовал, как по спине у меня ползут мурашки. Затем опять заговорила Дженни:

— Наверное, такое пение слышалось Улиссу, когда он был вынужден привязать себя к мачте, чтобы противостоять искушению сирен, превращавших мужчин в свиней.

— Такой необыкновенно глубокий голос скорее был у рейнских русалок, завлекавших мужчин на скалы, чтобы потом сбросить их в бездну, — предположил я.

— Давайте не будем излишне мистифицировать, — сказал Тимоти.