— Дело в том, что вы пишете о них как-то отстраненно. Пытаетесь сделать из них героев, но не вкладываете в них свое сердце. Отбросьте эту героическую мишуру, пришпильте их к страницам своей тетради, как делали это с насекомыми на уроках биологии в школе. И заостряйте, заостряйте!

Всякий раз, когда Дженни уставала от подобных накачек, не содержащих в себе никаких конкретных указаний, она вспоминала слова, сказанные мной во время одной из неофициальных встреч с наиболее способными студентами:

— Печально то, что большинству ребятишек из класса так никогда и не удастся создать настоящий образ.

Не желая принадлежать к этому большинству, однажды утром, промучившись всю ночь с персонажем из Оклахомы и добившись в конце концов того, чего хотела, Дженни позвонила Ивон и сообщила ей с ликованием:

— Теперь с романом порядок. Семь страниц переделано как надо. Всякая шелуха отпала. Остались только мышцы, музыка и смысл.

— Вы начинаете говорить как профессионал, — сказала Ивон.

Что же касается Тимоти Талла, который так блестяще начал свою карьеру и которого я выдвинул своим ассистентом, то тут я все время раздумывал над тем, потянет ли он должность заведующего кафедрой, если мне случится уйти. Для кропотливой административной работы он, похоже, был недостаточно терпелив. И решение мне предстояло не из легких, ибо еще при выдвижении его ассистентом многие считали, что он слишком молод для этой должности. Но однажды, неожиданно вернувшись за какими-то бумагами в аудиторию, где он читал лекцию, я поразился тому, как легко и свободно он держится со своими студентами. Впитав все то, чему я учил его, он трансформировал эти знания, используя свои природные качества.

Однажды вечером, прогуливаясь по городку, я увидел его играющим в регби. Когда он, неожиданно взвившись вверх словно Икар, перехватил пас, я понял, что если его роману суждена долгая жизнь, а моему в этом отказано, то это, вероятно, потому, что сам он живет наполненной жизнью, чего нельзя было сказать обо мне. В свои двадцать два года он уже был разносторонним человеком, а я, будучи чуть ли не вдвое старше него, так и не сумел достичь этого. В теннис он играл с такой грациозностью, что в моих мыслях неизменно возникал образ Аполлона, тогда как сам себе я казался неуклюжим сельским жителем. Помимо моей воли я начал завидовать Таллу. Передав ему свои знания, я видел теперь, что он приготовился к самостоятельному полету, и понимал, что мне не удержать его. Мысль об этом болью отзывалась в моем сердце.

* * *

Через несколько дней я пережил сокрушительную потерю. Один из коллег Девлана по Оксфорду написал мне в конце 1988 года: «Он попросил меня сообщить вам, что слишком слаб, чтобы писать, и что, похоже, наступает его конец. Я счел необходимым предупредить вас, потому что весит он не более 120 фунтов, и этот процесс остановить невозможно. Но дух его силен, и он все так же продолжает клеймить посредственность и посылает вам свои заверения в любви».

Явственно представляя себе Девлана, все еще воинственного перед лицом надвигающейся смерти, все еще выпускающего стрелы своего едкого ума по бездарностям этого мира, я в течение трех дней послал ему три длинных письма, напоминая в каждом из них о тех радостных моментах, которые мы познали с ним в Греции, и о том огромном влиянии, которое он оказывал на мою жизнь. Мне хотелось немедленно вылететь в Оксфорд и облегчить его страдания, но я никак не мог придумать уважительную причину для такой поездки. Я чувствовал, что не могу просто так бросить занятия, и даже если бы я получил разрешение, то слухи о том, что я отправился утешить «своего близкого друга», могли бы привести к моему увольнению. Так что я продолжал ходить на работу, чувствуя себя при этом совершенно несчастным. Проходя по тихим рощицам городка и по берегу Ванси, я представлял, что я в Оксфорде и направляюсь к каменному особняку XVIII века, в котором умирал мой друг, и испытывал неимоверную боль.