Вот только прислушается ли Алексеев к словам простого драгунского ротмистра или займёт страусиную позицию Куропаткина?

Вместо ответа неподалёку жахает разрыв шимозы.

Понятно, после неудавшегося налёта тэнгу и атаки зомбированной пехоты, пошло в ход проверенное средство — артиллерия. Не удивлюсь, если по наши души подтащили ещё несколько батарей. Уж больно опасной занозой стал наш дерзкий рывок для планов японского штаба.

Неприятельские пушкари стараются, обрабатывают наши позиции по всем правилам воинской науки, снарядов не жалеют.

Всё, что мы можем — вжаться к земле в бессильной злости и, надеяться, что именно сюда не прилетит, а если и прилетит, то либо не взорвётся, либо не зацепит осколком. Короче, как в сказке.

А оно как в жизни: прилетает и взрывается, засыпая нас землёй.

Лежу животом на холодной и сырой земле. Наполовину оглохший, в рот, нос, уши и все отверстия насыпалась земля. Страх куда-то ушёл, остались только терпение и надежда.

Опытный солдат всегда знает, откуда к нему прилетит и всегда отличает звуки «входящих» и «исходящих». Внезапно для себя начинаю замечать, что японский обстрел как будто слабеет, становится всё менее уверенным…

Твою ж дивизию! Наши! Это наши начали в контрабатарейку и, сдаётся мне, весьма удачно.

Подымаю голову, вслушиваюсь.

Так и есть! Слышны взрывы, но уже там, у японцев.

Как только многочисленные «бахи» смолкают, наступает тишина. Она звучит для нас сладостной музыкой.

Бойцы подымаются, стряхивают с себя землю.

Неподалёку лежит Кошелев, зову его, трогаю рукой.

Он не встаёт.

— Поручик, что с вами? Вы живы?

Не сразу замечаю, что у него нет руки, из рваны хлещет кровь, а ещё всё его тело буквально изрешечено осколками от фугасов с шимозой.

Фуражки на мне нет, где она — понятия не имею, поэтому не могу ничего снять с головы. Просто стою над его телом и читаю про себя «Отче наш».

— Отвоевался наш соколик, — произносит кто-то возле меня и часто крестится.

Это один из пехотинцев Кошелева, возрастной уже, невысокого роста, в шинели как говорится «на вырост». Как он только сам себе на полы не наступает?

Подходит Скоропадский, его лицо в крови.

— Вы ранены?

— Что? — Он спохватывается. — Говорите громче, я ничего не слышу?

— Говорю, вы ранены? — почти кричу я.

Он слабо улыбается.

— Меня контузило. Ничего не слышу.

— Надо показать вас нашему врачу.

Соня уже тут как тут. Вместе с преданным как собака Скоробутом занимается раненными.

Привлекаю её внимание, показываю на офицера. Она кивает.

Скоропадский протестует.

— Пусть сначала займётся настоящими раненными. Я же сказал — у меня пустяк, лёгкая контузия.

Закончив перевязку одного из бойцов, Соня подходит к Скоропадскому. Тот слабо улыбается.

— Н-не надо!

Но берегиня его не слушает.

Я же иду вдоль окопа, оценивая масштаб катастрофы. То и дело натыкаюсь на мёртвые тела. Их много, очень много. И каждая такая встреча как ножом в сердце.

Ни один офицер не в силах равнодушно смотреть на гибель своих подчинённых. Тем более русский офицер.

Вижу задумчиво сидящего на корточках Гиляровского, к его губе словно приклеилась папироска. Он монотонно чиркает кресалом зажигалки, но огня как не было, так нет.

— Владимир Алексеевич, как вы?

Дядя Гиляй вскидывает голову.