|
Остальные зашептались и умолкли. Офицер у стены все храпел. - С вами интересно говорить. Уничтожением? Ну что ж, когда вы что-либо создаете - ракету или вилку - с этим обычно связана уйма хлопот, сомнений, сложностей! Но когда вы уничтожаете - я умышленно прибегаю к этому упрощенному определению, поскольку вы воспользовались им - что бы об этом потом ни говорили, это является простой и вполне определенной акцией. - Значит ли это, что вы одобряете уничтожение? - спросил я. Я тщетно боролся с глуповатой усмешкой, которая кривила мне губы, но они давно уже были будто бы не мои и растягивались все шире. - Э-э, это не я, это коньяк, - сказал он. - Э-э... Он слегка коснулся моей рюмки. Мы выпили. - А впрочем, нас ведь нет, - добавил он неохотно. - Как вы сказали? - Знаете ли вы, чему равна математически вычисленная вероятность для произвольной массы материи космоса, что она будет вовлечена в ход жизненных процессов, хотя бы в качестве листа, колбасы, или воды, которую выпьет живое существо? Как глоток воздуха, который кто-то вдохнет? Один к квадриллиону! Космос беспредельно мертв. Лишь одна частица из квадриллиона может попасть в круговращение жизни, в круговорот рождения и гниения - какая же это неслыханная редкость! А теперь, я спрашиваю: какова вероятность быть вовлеченными в жизнь не как пища, вода, воздух, а как живое существо? Если мы возьмем отношение всей материи космоса, омертвелых солнц, истлевших планет, той грязи и пыли, называемой туманностями, этой гигантской парилки, этой клоаки зловонных газов, называемой Млечным Путем, огненной ферментации, всего этого мусора, к весу наших тел, тел всех живущих, и вычислим вероятность, которую имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу, стать когда-нибудь живым человеком, то окажется, что эта вероятность практически равна нулю! - Нулю? - повторил я. - Что это значит? - Это значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни малейшего шанса начать свое существование, эрго - нас нет. - Как, извините? Я непонимающе часто заморгал, словно бы что-то застлало мой взгляд. - Нету нас, - повторил Баранн. И вместе со всеми своими товарищами разразился смехом. Я только теперь понял, что он шутил, утонченно, научно, математизированно, и потому тоже - из любезности, поскольку не чувствовал себя веселым, - засмеялся. Пустые бутылки со стола исчезли, на их местах появились новые, полные. Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, но все менее улавливающий что-либо слушатель. К тому же, я и в самом деле был уже пьян. Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя похвалу агонии как испытанию силы. Профессор Глюк дискутировал с Баранном об опровергательстве и психофагии - а может, это звучало как-то иначе? - затем речь зашла о каких-то новых открытиях, о "мистификационной машине". Я пытался привести себя в чувство, садился преувеличенно прямо, но моя голова все время подавалась вперед, я впадал в короткое оцепенение, во время которого как бы отдалялся от говорящих, вдруг переставая их слышать, пока какая-то отдельная фраза не звучала у меня в ушах отчетливо, снова приближая к ведущим беседу профессорам. - Уже готов? - сказал вдруг кто-то. Я хотел было посмотреть на него, но, поворачивая голову, почувствовал, как же ужасно на самом деле пьян. Я уже не думал ни о чем, теперь только мною что-то думало. В облаке мелькающих искр я придерживался руками за стол, а потом как собака положил горевшее лицо на его край. |
