Наконец разгрузились, и Колька поклонился лодочным людям в пояс.

– И тебе спасибо за помощь, – протянул руку главный.

Пустая лодка радостно затарахтела и отчалила в наплывающий туман.

Колька с мужиками отправился вверх по горе, на которой стоял монастырь.

– А кто старший здесь? – спросил он мужиков.

– Отец Иеремия, – ответили. – Настоятель… А ты к нам?

– Если возьмут.

– Наркоман? – спросил худой и длинный.

– Нет.

– Алкаш?

Колька помотал головой.

– Отсиделый?

– Ага.

– Сколько?

– Девять.

– Если за душегубство, то не возьмут!

– Да нет, сидел я…

– Это твое дело, – сказал худой парень в грязном подряснике. – Я не исповедник!

Вечером Колька на службу попал в монастырский храм. Убогонький храм, с пустыми стенами, над алтарем только местные самописные иконы висели. Зато с левой стороны гроб стоял с мощами основателя монастыря Ефрема Коловецкого. И крест над гробом. Человек тридцать в храме, а в монашеских одеждах трое. Один из них был тот, кто днем его опрашивал, худой, черноволосый, с единственным зубом на верхней челюсти.

Служба шла вяло, хотя праздник был великий – Покров Пресвятой Богородицы. Подпевали настоятелю слабо, потому что сам он литургию служил по бумаге свитком – то и дело сбивался.

А Колька, соскучившийся до службы, закрыл в блаженстве глаза, вспомнил лагерного батюшку да запел потихонечку, а потом и вовсе забылся, в голос заславил.

А когда закончилась служба, попросил у отца Иеремии исповедь его прослушать.

– Кто таков? – спросил настоятель.

– Николаем зовут. Писаревым. Хочу жить у вас!

И принялся Колька исповедоваться, и странная исповедь у него получалась. Вспомнил все. И Надьку с рыжей ж…, и про плевки свои вспомнил, про то, как кассу футбольную взял и срок получил. Про дядю Мотю упомянул, как того жизни лишил и за что; про друга своего лучшего Гормона поведал, как на груди у него издох друг, и Агашкой косоглазой закончил. Плакал, как любил ее один раз, а на всю жизнь запомнил! Про руки девчонки Иеремии шептал, что похожи они на ветви ивы, столь же тонки; про глаза азиатские и запах ее тела – запах восточного базара; и как он себе руки вязал, проезжая уже вольным станцию Курагыз, как чуть было не выпрыгнул из окна на полной скорости, но товарищи удержали…

Больше часа исповедь Колькина продолжалась, а когда он разлепил красные от слез глаза, когда почувствовал холкой Бога и повалился на колени, то услышал над собой не молитву, а злые слова:

– И ты – грех на грехе, ко мне в монастырь приперся! – возопил отец Иеремия. – Да тебе в собачьей конуре дом, а не Божья обитель! – и палкой Кольку сковыривать к дверям стал, приговаривая: – Чтобы завтра твоего духу на острове не было! Понял!

– Да как же! – икал Колька, отползая к храмовым дверям. – Как же!..

– Отродье! – фыркал настоятель. – Как осмелился сюда явиться! В место столь святое!.. Вон!!!

– Да не сам я! – рек уже за дверьми Колька.

– Подослали? – прищурился Иеремия.

– Зосима с Валаама прислал! Сказал, что примут меня здесь!

Колька видел в свете тусклой лампочки, как изменилось лицо настоятеля, как пережевывал он этот лимон информации и каким кислым сей фрукт оказался на вкус. И тут Колька приврал во спасение:

– Зосима обещался приехать проведать меня весной!

Здесь Иеремия скис окончательно. Вспомнил Елену Ивановну и плюнул на пол нутра своего в бессилии.