А навстречу схимнику поторопился отец Михаил, и затем они уединились в покоях настоятеля, где отец Филагрий представил иеромонаху просьбу о способствовании сделать заграничный паспорт.

– Зачем? – оторопел отец Михаил.

– В странствие ухожу, – ответил Колька. – На странствие Господь меня сподвиг… – и замолчал.

Более настоятель ни о чем не спрашивал схимника, оставил его жить в своих покоях, а сам отбыл в Санкт Петербург, где с помощью митрополита не только паспорт выправил, а сделал Кольке шенгенскую визу и еще с пяток других, дабы ничего странствию не мешало…

Уже на пристани, прощаясь, настоятель сказал:

– И вы, отец Филагрий, уходите…

– Разве кто нибудь еще ушел? – вяло поинтересовался Колька.

– Вы, верно, помните Вадика слабоумного? Мать у него хлебопека?..

– Он то куда пропал?

Отец Михаил пожал плечами.

– Еще прошлой зимой сказал всем, что за красной водой поедет в Выборг, и исчез… Мы увидели след от велосипедных шин… Шли по льду, по следу, наткнулись на полынью. Отец Гедеон ноги замочил… И Михал Сергеич помер!

– Какой Михал Сергеич? – не мог припомнить Колька.

– Корова наша… От старости… Телку купили взамен, так теперь без молока живем!.. Где быка взять?..

Колька сел в катер, взревел мотор, и отец Филагрий понесся в прошлое…

* * *

Первым делом он кинулся в питерский аэропорт и уже через полтора часа сидел в такси, мчащемся к центру Москвы. От такси почти бежал к родному дому, а в мозгу будто стреляло из винтовки: «Надька, Надька!..»

Прыгал вверх через три ступени, так как дети катались в лифте, и, наконец, допрыгал до знакомой со школьной поры двери. Позвонил два раза в звонок, а у самого руки тряслись от волнения. Никак не мог предполагать, что так взволнуется душа.

Она открыла дверь и совершенно его не узнала. Смотрела вопросительно, все такая же худая, как селедка, с морщинками вокруг глаз и губ. Только не рыжая, крашеная в шатенку…

– Вам кого? – спросила.

– Надька, – пробасил он.

Она смотрела на него, пытаясь вспомнить, но было видно, что у нее ничего не получается.

– Это я, Колька…

Теперь она вспоминала, кто такой Колька, а когда вспомнила, охнула, прикрывая рот ладошкой.

– Писарев?

– Я…

Она оказалась не замужем и без детей. Быстро собрала на стол, и они сидели до позднего дня, вспоминая далекое детство.

– Помнишь Женьку? – спросила она, поморщившись после выпитой рюмки. – Ну, которая на фрезеровщицу училась?.. Ты сох еще по ней?

Колька кивнул.

– Живет в Арабских Эмиратах, – сообщила Надька. – Замуж вышла за араба! Четвертой женой взял, младшенькой! – и заржала хабалисто.

– А ты чердак помнишь? – спросил он.

Через минуту они, по простецки раздевшись, оказались в кровати, и через тридцать секунд Колька пролился в Надьку передержалым семенем. Шестнадцать лет у него женщины не было!

Она не очень расстроилась. Лежала на животе, показывая Кольке блеклые веснушки на обвисшем заду.

– В тюрьме сидел? – спросила.

– Почти, – ответил он…

Она заснула, а он, полежав еще немного, полюбовавшись на Надькин рыжий зад, оделся скоро и неслышно затворил за собой дверь, унося в груди пустоту…

На улице виеромонахавечеру он увидел знакомую фигуру, ковыляющую с мусорным ведром к баку.

– Эй! – крикнул Колька. – Фасольянц, вы?!

Армянин обернулся, опираясь на палку, и увидел человека в рясе, с бурной растительностью на лице.