|
На изгнание ненавистного князя, например. — Боюсь, как бы вечевой колокол на Ярославовом дворище не ударил, воевода... — добавил Данила. И осекся. Накаркал, блин, муж ученый! Ну, прямо как в воду глядел! Далекий, но явственно слышимый гул донесся из-за стен детинца — с противоположного берега Волхва. И то был не задорный запевала веселого перезвона церковных звонниц. Одинокий угрюмо-всполошный звук большого колокола Никольского собора ни с чем не спутаешь. Бу-у-м! Бу-у-ум! Бу-у-ум! Били в набат. Там, за рекой, на Торговой стороне сзывали вече... Собрание онемело. И все, блин, к одному! Грохнула дверь, вбежал в горницу отрок из молодшей дружины, давеча посланный за посадником и тысяцким. Замер, держась за косяк. Запыхался парень — слова молвить не может. Глаза — квадратами, рожа красная, губы дрожат. — Беда, воевода! — тяжко выкашлянул наконец отрок. — Тысяцкий убит. Посадник к Ивановской ста примкнул. Волнуется вся Торговая сторона. Еле к Волхову протолкался. — Ну вот, — выдохнул Бурцев. — На-ча-лось... Ох, не вовремя ты отлучился, княже Александр. До чего же не вовремя! Глава 2 Ярославово дворище господина Великого Новгорода гудело. Колокольный гул и гул людских голосов сливались воедино. Площадь перед Никольским собором обратилась в живой бурлящий котел — многоголовый, многорукий, крикливый, бездумный. Раскрасневшиеся лица, раззявленные в воплях рты, сжатые кулаки. И над всем этим — буханье вечевого набата. В толпе отдельными, но частыми кучками стояли угрюмые здоровяки с дубьем. Все — из купеческих повольников. А кое-где поблескивали и брони оружных бойцов. Вооруженные группки словно специально распихал кто по вечевой площади, и сделал это грамотно — так, чтобы при необходимости всюду сразу достать и утихомирить недовольных или шибко умных. Разномастного люда понабежало со Славенского и Плотницкого концов уйма — не то что яблоку, огрызку негде пасть. Многие новгородцы, правда, пока не могли взять в толк, что произошло. Их быстро вводили в курс дела услужливые доброхоты. А со ступеней собора орал, перекрикивая колокол и толпу, здоровый, конопатый и необычайно звонкоголосый парень. — Татары седни девку новгородскую снасильничали-и-и! Голосистого оратора Ивановской ста знали многие. Знали новгородцы и о том, что надрывал глотку Мишка Пустобрех только за большую плату. Впрочем, сейчас о чужой мошне не думалось. Позабылось как-то и Мишкино прозвище. Уж слишком нежданной и тревожной оказалось новость. — Татары?! — охнуло вече. — Снасильничали?! Даже колокол стих... Только эхо долго звенело еще над Ярославовым дворищем. — Да не могет того быть! — возмутился кто-то. — Княжьи татары — бесермене смирные! — Бесермене — они и есть бесермене! — осадили несогласного. Где-то над толпой поднялась и опустилась дубинка. Несогласный больше не возражал. — Злы-дни-и-и! — дружно возопили подкупленные заранее вечевые крикуны. — Не-хрис-ти-и-и! Бал-вох-ва-лы-ы-ы! — Сам Арапша, воевода татарский, над бедняжкой измывалси-и-и! — громко запричитал конопатый. — Арапша?! — Удивление и возмущение слышалось в пронесшемся над толпой возгласе. Татарского нойона, служившего при княжеской дружине, знали многие. И темных делишек за этим язычником-иноверцем пока не замечалось. Опомниться изумленным новгородцам Мишка не давал. — Бесермены княжьи лютуют в господине Велико-о-ом, — надрывался оратор. — Так доколе терпеть будем бесчинства нехристей, братия-а-а?! — До-ко-ле?! — слаженным многоголосым басом подхватили из толпы крикуны-подпевалы. |
