Вера Вячеславовна не удержалась, хмыкнула:

– Ой, доченька, умеешь ты поставить в тупик. Как же мне ответить тебе… Ну вот, допустим, если ты, как организатор, пионервожатая, будешь во всех врагов видеть, то, смею предположить, ничего хорошего из этого не выйдет. Согласна?

– Пожалуй, – кивнула Оля, невольно вспомнив Лидию Михайловну. Точь-в-точь ее мето́да. Хотя, если честно говорить, при ней такого безобразия с подпольем не было…

– Теперь представь себе… ну, скажем, того же Сергея Павловича. Если он всем верить будет, что нас ждет?

– Катастрофа, – хихикнула Оля.

– Согласна. Теперь представь меня, – Вера Вячеславовна постучала карандашом по бумагам на столе, – это, изволь видеть, отчетность по цехам, по нашей фабрике и по швейной, с которой договор у нас. Удивительное дело, но люди безукоризненного происхождения без тени кулачества в крови… как бы это сказать, то ли в самом деле не видят, то ли делают вид, что не различают «мое» и «государственное». Более того, не видят в этом ну ничегошеньки плохого.

– Как же? Разве это возможно?

– Представь себе. И причем именно потому, что другие труженики относятся к делу добросовестно, работают с перевыполнением… ну вот, допустим. – Вера Вячеславовна сверилась с бумагой: – На линии производства формируется припуск, это нормальная практика в расчете на последующую усадку – после стирки, в частности. Мы поставляем на швейную фабрику, а там складские работники приходуют строго по ярлыку. А остаточек – себе. Ну, а что? Государство не обеднеет.

– Ничего себе!

– А вот рулончик бракованной ткани вернулся к нам на склад – по документам один, по факту – вместе с рулончиком ткани высочайшего качества. Зачем, спрашивается, годный рулон возвращать? Затем, что где-то у меня, уже в моем хозяйстве, имеется некая личность, с которой деятели со швейной фабрики, с подготовительного цеха, имеют сговор. И только и ждут удобного момента, чтобы неучтенный рулон прибрать…

Вера Вячеславовна вздохнула:

– И вот вообрази: на складе трудятся старейшие работники, самые положительные характеристики, платформа… но все вот это, – она снова постучала по бумагам, – вот это все куда девать? Вот и бдишь, подозреваешь, а порой и по рукам бьешь, грозишь, а иначе как? Тут речь не о том, обманут ли тебя лично, – оно, допустим, больно, обидно, но не смертельно, но из-за твоей доверчивости страдает, в конечном счете, государство, Родина.

– Ой-ой-ой. – Оля, обойдя стол, обняла маму за плечи, поцеловала ароматные пышные волосы. – Бедненькая! Вот и я теперь думаю: зачем мне вот это все, учительство? Как за этими мелкими уследить, если взрослые никакой сознательности не имеют…

– Рассуждение по-мещански верное, – усмехнулась мама. – Хотелось бы в сторонке отстояться, чтобы самой всю жизнь с чистыми руками прожить. Но, к сожалению, тогда работать будет некому.

– Ну, а если самой честно работать за станком тем же? – настаивала Оля. – Чем плохо?

– Плохо тем, что воспитывать и руководить – это тяжелый труд и работа. Если есть к этому талант, то нельзя его в землю зарывать, бесчестно, – твердо сказала Вера Вячеславовна, – нравится – не нравится, а будьте любезны. Думаешь, мне директорство это сдалось? Что ты. Но надо – значит…

– …надо, – закончила Оля, тяжело вздохнув. – Ты знаешь кто? Ты героиня. Таким памятники на площадях надо ставить.