Она подняла трубку, но ничего не сказала, не спросила, кто там, только кнопку нажала.

Услышала жужжание электрической задвижки и щелчок открывшейся двери.

Может, и подъехала чужая машина, когда она в спальне стояла перед зеркалом. Может, не слышала она.

Или слышала?

Она стояла у двери и ждала, пока лифт сперва спустится, потом подымется, а тогда уже позвонят в дверь квартиры.

И когда позвонили, открыла дверь, снова ничего не спросив, не глянув в дверной глазок.

И засмеялась даже.

Разве от судьбы убежишь, захлопнешь дверь перед нею, когда нет для нее ни дверей, ни окон, есть она, судьба, есть, и все; не приходит, не уходит, не возникает, не исчезает, вместе с тобой она, и убежать от нее — лишь руки на себя наложить, но и это судьба ведь, твоя судьба: пока ты есть, и она с тобой, а когда не будет тебя — так что за важность? Тогда уж вообще ничего не важно.

И в самом деле…

Она увидела черную армейскую туфельку, ступившую на порог, и серо-зеленый подол, скользнувший в дверь.

— Где ты была? — спросил молодой знакомый голос.

Она подняла глаза и увидела перед собой Мару, солдатку Мару, только ее одну и больше никого.

Она тут же захлопнула дверь.

Захлопнула за спиной Мары.

Подождала.

Никто не стучался.

Одна пришла.

— Где ты была? — повторила Мара. — Я тебя целый день ищу, думала, может, Бог знает что случилось, может, ты болеешь?..

— Я не болею, — ответила она.

Серые глаза Мары, такие громадные на исхудалом личике, лихорадочно метались, брови безостановочно шевелились, вздрагивали, и вместе с ними прыгала живая черная линия — будто по лбу мазнули густой сажей. Эта линия косо пересекала лоб, и когда брови поднимались, кожа морщилась и черная полоса то ломко сжималась, то выпрямлялась, вытягивалась, и Сара подумала, откуда столько морщинок, пускай неглубоких, мелких, на лбу этой девушки, совсем еще девочки.

— Ты, правда, здорова?

— Здорова.

Шаг за шагом приближаясь к середине гостиной, они прошли мимо распахнутой двери кухни, и Мара увидела нарезанный хлеб и еще блестевшую от жира сковороду.

Задержалась. Понюхала воздух, как щенок, наморщив лоб, понюхала снова.

— Я тоже хочу яичницу! Можно?

— Конечно, — ответила Сара.

Она поспешила в кухню, захлопотала, засновала между плитой и холодильником.

— Хочешь умыться? — спросила.

Она все время видела черную жирную линию на лбу у Мары.

— Да, да…

— Иди в ванную. Я тебе дам халат.

33.

Они сидели в кухне.

На столе дымилась яичница.

По-прежнему стояли две бутылки: красная, бархатная, и другая — с шотландским виски.

— Ты знаешь, — говорила Мара, уплетая яичницу, — когда вас не было дома, мы со Шмуликом…

— Да?

— Ты не будешь сердиться?

— Нет.

— Мы здесь пир затевали…

— Пир?

— Ага. Яичницу жарили, садились тут, вот как мы с тобой, друг против друга, только не зажигали свет, а две свечи в тяжелом серебряном подсвечнике. И… ты не сердишься?

— Нет, нет, рассказывай.

— Мы пили твой красный ликер и виски. Шмулик — виски, а я — ликер. Он такой вкусный, я и сейчас бы выпила. Можно?

Сара, улыбнувшись, налила Маре.

Мара отхлебнула глоток.

— А потом мы шли в гостиную. Приносили туда бутылки, рюмки, подсвечник со свечами. И знаешь, все цветы и деревья на картинах шевелились, качались, как живые, а мы, разувшись, танцевали босиком.