Красную жидкость он наливал медленно, слушая, как булькает в бутылке. Прислушивался к этому сладкому бульканью, будто нет ничего интереснее на свете.

Себе же наливал, опрокинув бутылку, словно там не виски было, а пиво.

Налил и посмотрел на женщину.

А она все время смотрела на него.

Подбородок почему-то остался не выбритым, и на нем смешно топорщились разноцветные щетинки — черные, белые, рыжие, хотя голова и грудь были уже почти совсем седыми, только на висках волосы были потемнее. Но все шло ему: и седой бобрик, и черно-бело-рыжая щетина. Борода — если отпустит, подумала она, еще больше будет ему к лицу и отрастет, наверное, мягкой шелковой и до смешного пестрой, и можно будет запустить в нее пальцы, и погладить заросшие щеки, как взъерошенного котенка, и не будет такой жесткой, как сейчас, перестанет царапать лицо, и шею, и грудь. И не видны будут длинные следы порезов под нижней губой, долго кровоточившие и наконец запекшиеся, да и вообще не будет порезов этих, если отпустит бороду — в самом деле, ведь не придется бриться либо затупившимся, либо, наоборот, слишком острым лезвием, и не будет больше ни порезов, ни крови.

Он поднял свою чашку, предлагая выпить.

И она подняла свою и улыбнулась.

Хорошо было пить из толстых разноцветных глиняных чашек, не чокаясь, потому что со звоном чокались уже раньше, когда и бокалов-то в руках не держали, и до сих пор еще стоял в ушах тот хрустальный звон, тихо и нежно колебля окружающий воздух.

Она сделала первый глоток.

Пила маленькими глотками этот сладкий, вкусный вишневый ликер, и не важно было ни как он называется, ни где его раньше пила, потому что смотрела на солдата и видела его глаза — поблекшие, усталые. Но они улыбались, то расширяясь, то сужаясь под тяжело смыкавшимися и вновь размыкавшимися ресницами. Глаза оживились, заблестели, когда солдат в несколько глотков выпил свои полстакана виски, но тут же снова поблекли, сузились, и ресницы стали еще более тяжелыми, ленивыми — захмелел солдат.

Он тронул ее руку, лежавшую на столике, узкую, с длинными пальцами, заканчивавшимися розовыми, как у младенца, ногтями, и она сжала его пальцы — негибкие, с утолщенными суставами и обломанными ногтями, погладила их грубую, шершавую кожу.

Она приоткрыла губы, желая что-то сказать ему.

Ничего не сказала, но он, видно, понял.

Сонливость вдруг исчезла, глаза расширились и не мигая смотрели на женщину, а грубые пальцы стиснули ее руки — сильно, до боли, до онемения, но женщина не шелохнулась и не высвободила своих ноющих, немеющих рук из его корявых ладоней.

Конечно, он понял, потому что тут же отпустил ее руки, как бы застеснявшись, застыдившись чего-то.

— Хорошо у тебя… — сказал он.

— Хорошо?

— И светло…

— Светло? Что ты! Сейчас я все окна открою…

Она встала.

— Постой, — удержал он. — Потом… Подожди еще… Иди ко мне…

Она, должно быть, ничего не слышала.

Он же все время слышал радио — где-то, может, в соседнем доме, — и знал, который час, знал, что уже истекло их время.

— Иди ко мне… — повторил он. — Посиди еще.

Он усадил ее к себе на колени, сунул ей в руку чашку, налил туда ее красного ликера, а себе плеснул бледно-желтой шотландской водки, которая тоже пришлась ему по вкусу.

— Ну, будь здорова!

— Будь здоров! — тихо ответила она, поняв, что он уходит.

— Светло? Что ты! Сейчас я все окна открою…

— Солдат я. Жаль, но я — солдат, — сказал он и добавил: — Теперь иди. Открой окна.

— Да.