День-то был святой, нерабочий, все по домам сидели, и вдруг всех на работу призвали, и все шли, как на работу, только с зелеными сумками в руках, в зеленой одежке только — вот и вся разница, только похожими, одинаковыми все стали, как близнецы, и много их, близнецов этих — считать не пересчитать; уходили солдаты из дому, провожаемые приглушенным тихим шарканьем.

Радио неустанно повторяло пароли-вызовы.

Но они и паролей не слушали, шли, зная, что уже называли их пароль, а если и не назвали, так назовут еще.

Йона не спешил выйти первым. Переоделся и ждал, пока сын ее, Шмулик пока не выйдет.

А она смотрела на сына и думала, думала что-то про себя.

Мужчины бросают жен и находят других.

Сыновья бросают матерей.

Почему?

Потому, что уже и они — мужчины?

Сыновья даже хуже мужчин.

Они бросают матерей, оставляют подруг, которым клялись в любви, которых целовали, ласкали по-детски, неумело, лишь пробудив их к жизни и не успев показать, что это такое, жизнь.

Она молча стояла у входа в кухню и смотрела на сына, дитя свое, зачатое ночью под деревом, на высокой дюне, на едва пробившейся травке, когда в небе светили луна и звезды и отражались две темных тропки, оставленных им и ею, когда шли в обнимку на самую высокую дюну, в ту ночь, когда она стала женщиной, когда заново родилась сама и, родясь на свет, зачала плод в своем лоне.

Шли солдаты, и сын ушел.

И не сын ее вовсе, а солдат в синей форме.

Свой?

Нет, не свой, а чужой совсем.

Ему нравилась эта синяя форма, с самого детства, еще когда отец рядом был, конечно. Синяя форма, как у отца. Еще бы!

Взлететь, вознестись над землей, сбежать, оторваться от матери. От матери, от земли, от дома.

Не свой, чужой.

Еще будучи у нее под сердцем и на свет не родившись, он вертелся, брыкался, бил изнутри кулачками ей в живот, желая вырваться — от нее, от матери, отделиться, оторваться, отдалиться.

Чужой.

Такой же, как все солдаты, одинаковые, будь на них зеленая, серая, синяя или голубая форма.

Не простились, не обнялись они. Даже словом не обменялись, только взглянули в глаза друг другу. Она стояла, прислонясь к косяку дверей, и он, уходя, остановился перед ней и посмотрел на нее, заглянул в самую глубину ее глаз, и она — тоже.

И ушел.

Она стояла у окна, глядя ему вслед, а он даже не обернулся. Шел, шел, свернул за угол и исчез.

Она стояла у окна.

Стояла, хоть и запрещено ей было, чтоб солдат или полицай не увидел. Потому что увидит — убьет, как уже всех детей поубивали, и остались только те, что прятались, потому их нигде не видно было, и жили там люди, только большие, взрослые люди, и совсем не видно было детей, будто их сроду не было — мир одних больших и ни единого маленького — как бездетное стадо, яловое.

Девочка стояла у окна и увидела наконец бредущую к дому мать. Но в ту минуту, когда мать вошла во двор, два полицая остановили ее, сорвали платье, а когда ее грудь забелела в желтых сумерках, повалили ее на землю, тут же, за углом, между высокой кирпичной стеной и большим деревянным ящиком, в узком проеме между стеной и ящиком.

Мать не крикнула, даже рта не раскрыла, только глаза ее расширились, когда глянула на свое окно. Может, ее увидела, девочку.

Надо было отойти от окна, запрещено ведь было.

Но она не отходила.

И тогда услышала долгий звонок.

А потом еще несколько — долгих, нервных.

32.

Звонили внизу, у входа.

Она бы, может, и не двинулась с места, пусть звонят, но, снова почуяв запах масла, взглянула на лоснящийся край халата, на темное жирное пятно и улыбнулась про себя.

Все еще улыбаясь, одернула, пригладила зеленую тонкую свою одежку, словно самое нарядное платье, и пошла к двери, потому что звонки с короткими перерывами продолжались.