Изгнанница младая говорила,

         Я утверждать не смею; двух, трех лет

         Достаточна губительная сила,

         Чтобы святейших слов загладить след.

         А тот, кто рассказал мне повесть эту, —

         Его уж нет… Но что за нужда свету?

         Не веры я ищу, – я не пророк,

         Хоть и стремлюсь душою на Восток,

         Где свиньи и вино так ныне редки,

         И где, как пишут, жили наши предки!

109

         Она замолкла, но не Саша: он

         Кипел против отца негодованьем:

         «Злодей! тиран!» – и тысячу имен,

         Таких же милых, с истинным вниманьем,

         Он расточал ему. Но счастья сон,

         Как ни бранись, умчался невозвратно…

         Уже готов был юноша развратный

         В последний раз на ложе пуховом

         Вкусить восторг, в забытии немом

         Уж и она, пылая в расслабленье

         Раскинулась, как вдруг – о, провиденье! —

110

         Удар ногою с треском растворил

         Стеклянной двери обе половины,

         И ночника луч бледный озарил

         Живой скелет вошедшего мужчины.

         Казалось, в страхе с ложа он вскочил, —

         Растрепан, босиком, в одной рубашке, —

         Вошел и строго обратился к Сашке:

         «Eh bien, monsieur, que vois-je?» – «Ah, c'est vous!»

         «Pourquoi ce bruit? Que faites-vous donc?» – «Je f<..>!»[4 - «Ну, сударь, что я вижу?» – «Ах, это вы!»«Что это за шум? Что вы делаете?» – «Я <…>!» (Франц.)]

         И, молвив так (пускай простит мне муза),

         Одним тузом он выгнал вон француза.

111

         И вслед за ним, как лань кавказских гор,

         Из комнаты пустилася бедняжка,

         Не распростясь, но кинув нежный взор,

         Закрыв лицо руками… Долго Сашка

         Не мог унять волненье сердца.