Как изменилось нежное созданье!

         Казалось, тело изваял резец,

         А бог вдохнул не душу, но страданье.

         Она стоит, вздыхает, наконец

         Подходит и холодными руками

         Хватает руку Саши, и устами

         Прижалась к ней, и слезы потекли

         Всё больше, больше, и, казалось, жгли

         Ее лицо… Но кто не зрел картины

         Раскаянья преступной Магдалины?

102

         И кто бы смел изобразить в словах,

         Чт? дышит жизнью в красках Гвидо-Рени?

         Гляжу на дивный холст: душа в очах,

         И мысль одна в душе, – и на колени

         Готов упасть, и непонятный страх,

         Как струны лютни, потрясает жилы;

         И слышишь близость чудной тайной силы,

         Которой в мире верует лишь тот,

         Кто как в гробу в душе своей живет,

         Кто терпит все упреки, все печали,

         Чтоб гением глупцы его назвали.

103

         И долго молча плакала она.

         Рассыпавшись на кругленькие плечи,

         Ее власы бежали, как волна.

         Лишь иногда отрывистые речи,

         Отзыв того, чем грудь была полна,

         Блуждали на губах ее; но звуки

         Яснее были слов… И голос муки

         Мой Саша понял, как язык родной;

         К себе на грудь привлек ее рукой

         И не щадил ни нежностей, ни ласки,

         Чтоб поскорей добраться до развязки.

104

         Он говорил: «К чему печаль твоя?

         Ты молода, любима, – где ж страданье?

         В твоих глазах – мой мир, вся жизнь моя,

         И рай земной в одном твоем лобзанье…

         Быть может, злобу хитрую тая,

         Какой-нибудь… Но нет! И кто же смеет

         Тебя обидеть? Мой отец дряхлеет,

         Француз давно не годен никуда…

         Ну, полно! слезы прочь, и ляг сюда!»

         Мавруша, крепко Сашу обнимая,

         Так отвечала, медленно вздыхая:

105

         «Послушайте, я здесь в последний раз.