-  Слушай, не я же решал!

    -  Еонишутеп олед ешан, - продолжает он перевертышами, - онченок. («Наше дело петушиное, конечно».) Ичаду. («Удачи!»).

    -  Онмиазв. (Взаимно). - Я тоже перехожу на обратную речь.

    -  Ондиваз ежад, йе-йе. (Ей-ей, даже завидно).

    -  Онтсеч? Нечо ен ебес кат я. (Честно? Я так себе, не очень).

    -  Ясьшиварпс. Модаз мылог с еняьзебо бо йамуд ен, еонвалг.

    Мы говорим перевертышами - и говорим чисто. Если записать фразы на пленку, а потом прокрутить обратно, никто ничего и не заподозрит. Ничего, впрочем, особенного в обратной речи и нет: по звучанию похожа на тюркскую, прилагательные оказываются за существительными, как во французской, а произношение не страшнее, чем в английской.

    Кроме того, мы умеем отлично ходить вперед спиной, совершать в обратном порядке сложные несимметричные во времени действия - так, что при обратном прокручивании пленки видеомагнитофона, на которую это снято, не отличишь. В тренинг-камерах, на стенах и потолке которой развиваются в обратном течении реальные или выдуманный Багрий-Багреевые события и сцены (и часто в ускоренном против обычного темпе!), мы учились ориентироваться в них, понимать, предвидеть дальнейшее прошлое, даже вмешиваться репликами или нажатием тестовых кнопок.

    Все это нужно нам для правильного старта и финиша при забросах, а еще больше - для углубленного восприятия мира, для отрешения от качеств. Обнажается то, что смысл многих, очень многих сообщений и действий симметричен - что от начала к концу, что от конца к началу. А у событий, где это не так, остается только самый общий, внекачественный их смысл - образ гонимых ветром-временем волн материи: передний фронт крутой, задний пологий.

    В том и дело, потому я и подозреваю в Артурыче человека не от мира сегодняшнего, что его внеэнергетический метод есть прикладная философия, идея-действие…

    Мы с Рындичевичем говорим обратной речью - и мы знаем, что говорим.

    «Главное, не думай об обезьяне с голым задом», - посоветовал он. Верно, главное не думать ни о ней, ни о белом медведе: о том, что сейчас лежит в пойме Оскола за Гавронцами, что осталось от 140-местного турбовинтового шедевра. И прочь этот холодок под сердцем. Ничего еще не осталось. Правильно хлопочет Багрий об охранении и блокировке: нельзя дать распространиться психическому пожару. Пока случившееся - только возможность; укрепившись в умах, она сделается необратимой реальностью.

    И я буду о другом: что в умах многих он еще летит, этот самолет, живы сидящие в креслах люди. Их едут встречать в аэропорт - некоторых, наверно, с цветами, а иных так даже и с детьми. С сиротами, собственно… Нет, черт, нет! - вот как подвихивается мысль. Не с сиротами! Он еще летит, этот самолет, набирает высоту.

    -  Ну, вернись;- Рындя протягивает руку, - вернись таким же. Заброс, похоже, у тебя будет… ой-ой. Вернись, очень прошу.

    -  Постараюсь.

    Все понимает, смотри-ка, хоть и из простых. Заброс с изменением реальности - покушение на естественный порядок вещей, на незыблемый мир причин и следствий. Изменение предстоит сильное - и не без того, что оно по закону отдачи заденет и меня. Как? Каким я буду? Может статься, что уже и не Встречником.

    Мы со Славиком сейчас очень понимаем друг друга, даже без слов - и прямых, и перевернутых. Эти минуты перед забросом - наши; бывают и другие такие, сразу после возвращения. Мы разные люди с Рындичевичем - разного душевного склада, знаний, интересов.