Изменить размер шрифта - +

    Мы подлетаем. В каком красивом месте упал самолет! Оскол - неширокая, но чистая и тихая река - здесь отдаляется от высокого правого берега, образуя вольную многокилометровую петлю в долине. Вот внутри этой петли среди свежей майской зелени луга с редкими деревьями - безобразное темное пятно с бело-серым бесформенным чем-то в середине; столбы коптящего пламени, ближние деревья тоже догорают, но дымят синим, по-дровяному.

    А дальше, за рекой, луга и рощи в утреннем туманном мареве; высокий берег переходит в столообразную равнину в квадратах угодий; за ними - домики и сады Гавронцев. И над всем этим в сине-голубом небе сверкает, поднимаясь, солнце.

    Я люблю реки. Они для меня будто живые существа. Как только подвернутся два-три свободных дня да погода позволяет, я рюкзак на плечи - и па-ашел по какой-нибудь, где потише, побезлюдней. Палатки, спальные мешки - этого я не признаю: я не улитка - таскать на себе комфорт; всегда найдется стог или копна, а то и в траве можно выспаться, укрываясь звездами.

    И по Осколу я ходил, знаю эту излучину. Вон там, выше, где река возвращается к высокому берегу, есть родничок с хорошей водой; я делал привал возле него… Но сейчас здесь все не так. В том месте, где высокий берег выступает над излучиной мыском, стоит среди некошеной травы наш грузовой вертолет, а вокруг деловая суета: разбивают две большие палатки - одну для моей камеры, другую для гостей, выгружают и расставляют наше имущество. Мы приземляемся.

    -  Слышал? - говорит мне Артурыч, выскакивая вслед за мной на траву. Самолет выпустили одиннадцать месяцев назад. Вот на такой срок, то есть примерно на годовой заброс и настаивайся. Выбирай зацепку - хорошую, крепкую, не пиво с таранькой! - и просвет. Дня в три-четыре должен быть просвет. Туда, - он указывает в сторону излучины, - тебе ходить не надо, запрещаю. От суеты здесь тоже держись на дистанции… Общность, глубина и общность - вот что должно тебя пропитывать. Годовой заброс - помни это!

    Да, в такой заброс я еще не ходил. И Рындичевич тоже.

    Вскоре прибывают еще два вертолета. Из первого по лесенке опускаются трое.

    Переднего: невысокого с фигурой спортсмена, седой шевелюрой и темными бровями, по которым только и можно угадать, какие раньше у него были волосы, - я узнаю сразу, видел снимки в журналах. Это Иван Владимирович Бекасов, генеральный конструктор, Герой Социалистического Труда и прочая, и прочая. Ему лет за пятьдесят, но энергичные движения, с какими он, подойдя, знакомится с нами, живая речь и живые темные глаза молодят его; лицо, руки покрыты шершавым крымским загаром - наверно, выдернули прямо с пляжа где-нибудь в Форосе.

    Он представляет нам (Багрию, собственно; по мне Бекасов скользнул взглядом - и я перестал для него существовать) и двух других. Высокий, худой и сутулый Николай Данилович (фамилию не расслышал) - главный инженер авиазавода; у него озабоченное лицо и усталый глуховатый голос. Второй - мужчина «кровь с молоком», белокожее лицо с румянцем, широкие темные брови под небольшим лбом, красивый нос и подбородок - Феликс Юрьевич, начальник цеха винтов на этом же заводе; вид у него урюмо-оскорбленный - похоже, факт, что именно его выдернули на место катастрофы, его угнетает.

    Подходит Лемех. Бекасов его тепло приветствует, а о том и говорить нечего: глаза только что не светятся от счастья встречи с бывшим шефом.

    -  Какие предполагаете причины аварии? - спрашивает Багрий.

    -  Поскольку при наборе высоты, то наиболее вероятны отказы двигателей, и поломка винтов, - отвечает Бекасов. - Такова мировая статистика.

    -  Ну, сразу и на винты! - запальчиво вступает начцеха.

Быстрый переход