— Ясно. А я что могу? — развёл руками Романов.

— У следователя пожестче оценивай поступки Размахова. Ты имеешь право выражать мнение населения. Вот и вырази.

Уголовное дело прокурор поручил вести следователю Глазкову, цепкому, молодому человеку с университетским значком на пиджаке. Кабинет был мал, на подоконнике и на стульях лежали папки с бумагами, Глазков усадил Романова так близко к себе, что тот сразу почувствовал терпкий запах одеколона, которым следователь щедро смочил свою хилую шевелюру.

— Начнём, пожалуй! — Глазков положил на стол чистый лист бумаги. — Напишите заявление на имя прокурора с изложением сути дела.

Романов вздохнул, поморщился и написал заявление.

Глазков схватил его, прочитал и положил в папочку.

— Так-с. Теперь мы вас допросим. Вот здесь распишитесь, что предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний…

Романов вышел из прокуратуры под вечер. Глазков до отупения измаял вопросами, просьбами вспомнить то, это, он уже начал подозревать, что не Размахов его интересует, а он сам — Романов. В кармане у него лежала повестка. «Вот из меня уже посыльного сделали, — подумал он. — И всё этот чудило виноват, далась ему эта церковь!»

По дороге домой Романов заехал в магазин, купил бутылку водки. Дома выставил её перед ужином на стол.

— Ты что это, отец, — удивилась жена. — Праздник какой у тебя или нечаянная радость?

— Не всё же на радостях пить, — сказал Романов и налил себе и жене по полной рюмке — После разговора со следователем в баню идти надо. Однако сегодня не банный день, посему давай, мать, остограммимся.

3

«Вот и хорошо, что я уехал из города, — подумал Размахов, выслушав по радио очередное невнятное сообщение о московских событиях. — Какое мне дело до тех, кто сходит с ума? И народу нет до этого дела: он пашет, сеет, жнёт и на перестройку глядит как на очередную кампанию по перетряхиванию страны, коих она за тысячу лет вынесла предостаточно».

Сергей выключил радио и, закурив, стал поглядывать по сторонам. Он уже ехал мимо полей хмелёвского колхоза. Уборка шла к концу, по стерне бродило стадо коров, пастух на понурой лошади узнал Размахова и помахал ему рукой. На последнем взгорке, поросшем молодым ельником, перед ним открывалась деревня, пересекавшая её узкая лента реки, просвечивающей между разросшихся тополей, школа и рядом с ней храм.

«А ведь там кто-то работает, — обрадовался Размахов. — Вон, поднимают лист железа на крышу».

На паперти стоял мальчишка и, придерживая рукой кепку, смотрел вверх.

— Давай тяни! — кричал он кому-то.

— Это кто тут без нас распоряжается?

Мальчишка оглянулся, и Размахов узнал в нём одного из добровольных помощников, что крутились возле него после уроков.

— Там дедушка Колпаков.

— Эй, Пётр Васильевич! — крикнул Размахов. — Встречай, пополнение прибыло!

С некоторым волнением он вошёл в храм и, остановившись, огляделся по сторонам. За несколько дней его отсутствия в храме ничего не изменилось, но в нём явно чувствовался живой дух, и, присмотревшись, Сергей увидел прикреплённые к стене три иконы, под ними находилась скамья, застланная вышитым полотенцем, и два подсвечника с огарками.

«Стало быть, бывали тут без меня люди, — подумал Размахов. — Но работы ещё здесь невпроворот».

Из двери, за которой начиналась лестница, показался бледный, но улыбающийся Колпаков.

— Что же вы делаете, Пётр Васильевич! — сокрушенно выговорил Размахов старику.