|
Какое ему дело было до Завиловского или пани Бронич с Линетой, если его Марыня могла со дня на день скончаться! Свирский, очень любивший Марыню, отправился за поддержкой к пани Бигель, но и та не сказала ничего утешительного. Доктора сами толком не понимали, что с ней: к естественному в ее положении недомоганию прибавились другие, не поддававшиеся точному диагнозу. Они знали только, что сердце работает с перебоями, и боялись, как бы из-за нарушений кровообращения в сосудах не образовались тромбы, грозившие немедленной смертью. Но даже в случае благополучного разрешения от бремени оставалась опасность малокровия, упадка сил и прочих осложнений, которые трудно было и предугадать. Пани Бигель тоже рассталась с надеждой: Свирский понял ото, когда она в конце разговора расплакалась. - Бедная Марыня! Да и его жалко! Хоть бы ребенок жив остался, может, это смягчит потерю. - И прибавила сквозь слезы: - Даже не представляю себе, как он еще держится. И в самом деле: Поланецкий не ел, не спал. В конторе он давно уже не появлялся, отлучаясь из дому только ненадолго за цветами для Марыни - она любила их и всегда им радовалась. Но состояние ее настолько ухудшилось, что всякий раз, возвращаясь с букетом хризантем, он со страхом думал, не к смертному ли одру их несет. И Марыню, у которой тоже открылись глаза на серьезность положения, стали посещать мысли о близкой смерти. Мужу она об этом не говорила, но при пани Бигель как-то не выдержала и расплакалась: жалко было расставаться с жизнью и со своим Стахом. Мучила и жалость к нему: как-то он еще перенесет ее кончину; и хотелось, чтобы он поплакал, и не хотелось заставлять его очень страдать. И она долго перед ним притворялась, будто не сомневается в благополучном исходе. Однако позже, когда у нее начались обмороки, собралась с духом и, почитая это прямой своей обязанностью, решилась откровенно объясниться с ним. И однажды ночью, когда пани Бигель, измученная долгим бдением, пошла прилечь, а Поланецкий сидел, по обыкновению, у ее постели, притянула его к себе за руку. - Стах, - сказала она, - я хочу поговорить с тобой и попросить об одной вещи. - О какой, дорогая? Она помедлила, словно подыскивая слова, и промолвила наконец: - Обещай мне... Я выздоровею, наверно, но ты мне поклянись, что, если родится мальчик, будешь его любить и хорошо с ним обходиться. Огромным усилием воли сдержав подступившие к горлу рыдания, Поланецкий ответил спокойным голосом: - Дорогая, любимая, конечно же, я всегда буду любить и тебя, и его. Ты не беспокойся!.. Марыня хотела поднести его руку к губам, но не хватило сил, и она только улыбнулась ему благодарно. - И еще одно... - помолчав, добавила она. - Не думай, будто я воображаю всякие там страшные вещи - вовсе нет! Но мне хотелось бы исповедаться... Дрожь пробежала по телу Поланецкого. - Хорошо, деточка! - согласился он глухим, прерывающимся голосом. А она, вспомнив, как ему понравились когда-то ее слова “служба божия”, и желая дать понять, что речь идет всего лишь об исполнении обычного религиозного обряда, повторила с улыбкой, почти весело: - Служба божия! И на другой день исповедалась. Поланецкий был убежден: это уже конец, и удивился, что она еще жива и что к вечеру ей даже стало лучше. |
