Ссоры с Плавицким он, правда, от нее не утаил, но умолчал,
что и с Марыней обошелся перед отъездом прямо-таки невежливо, зато не поскупился на похвалы ей.
- И так как долг этот с самого начала встал между мной и Плавицким, поведя к размолвке, что не могло не отразиться на наших с панной
Марыней отношениях, я решил продать закладную - и продал ее Машко перед отъездом сюда, - закончил он.
- И хорошо сделали. В таких делах не должно быть места никаким денежным соображениям, - с поистине святой простотой заметила пани Эмилия,
не имевшая ни малейшего представления о практической жизни.
- Да, конечно!.. Вернее, нет!.. - возразил Поланецкий, устыдясь, что вводит в заблуждение этого ангела. - Мне кажется, я поступил дурно. И
Бигель того же мнения. Ведь Машко будет притеснять их, предъявлять разные требования, может продать Кшемень с аукциона... Нет, благородным мой
поступок не назовешь, и сблизить он нас не сблизит. Я бы никогда так не поступил, если бы не был убежден, что все это надо выбросить из головы.
- Нет, нет! Не говорите так. Я верю в предопределение, верю, что вы самим небом предназначены друг для друга.
- Это мне непонятно. Выходит, не нужно ничего предпринимать, уж коли мне все равно суждено жениться на панне Плавицкой.
- Нет. Конечно, я со своим женским умом, может быть, говорю глупости, но мне кажется, провидение печется о всеобщем благе, оставляя нам
свободу действий, и в мире столько горя как раз оттого, что люди противятся своему предназначению.
- Может, вы и правы. Но и доводам рассудка противиться трудно. Разум - это светоч, данный нам богом. И потом, кто поручится, что панна
Марыня пошла бы за меня?
- Странно, что до сих пор нет письма от нее. Пора бы ей уже написать о вашем посещении. Думаю, самое позднее завтра получу от нее весточку
- мы пишем друг дружке каждую неделю. Она знает, что вы здесь?
- Нет. Я сам в Кшемене еще не знал, куда поеду.
- Это хорошо. Тем она будет откровенней, хотя и всегда правдива.
На том и кончился в первый день их разговор. Вечером, уступая просьбам Литки, порешили отправиться завтра на Тумзее, - выйти пораньше,
пообедать на берегу озера и до захода солнца вернуться в экипаже или, если девочка не очень устанет, пешком. Не было еще девяти, когда
Поланецкий в сопровождении Васковского приблизился к вилле, где жила с дочкой пани Эмилия. Обе, уже готовые, поджидали их на террасе, являя
собой такое восхитительное зрелище, что даже старик Васковский умилился.
- Создает же господь бог людей по образу и подобию цветов! - промолвил он, указывая на мать с дочкой.
Недаром в Райхенгалле все ими восхищались. Пани Эмилия со своим одухотворенным ангельским личиком была воплощением материнской любви,
нежности и самоотверженности; при виде больших, печальных Литкиных глаз, белокурых волос и тонких, точеных черт казалось, что это не живая
девочка, а произведение искусства. Декадент Букацкий говорил про нее: она соткана из тумана, чуть тронутого розовым светом зари. В ней и впрямь
было что-то неземное, а болезнь, чрезмерная впечатлительность и экзальтированность лишь подчеркивали это. Мать души в ней не чаяла, знакомые
тоже, но общая любовь не испортила эту добрую от природы девочку.
В Варшаве Поланецкий по нескольку раз в неделю бывал у них, искренне привязавшись к обеим. В городе женская честь уважается меньше, чем где
бы ни было, и эти частые посещения тоже послужили поводом для сплетен - совершенно необоснованных: пани Эмилия была чиста, как дитя, и в ее
восторженной головке не умещалась сама мысль о пороке. |