– А разве он вам не говорил? Вы же с ним друзья!

– Ни слова не говорил. А вы что‑нибудь знаете? По‑моему, тут замешан Полпинты.

Няня Бишоп покачала головой.

– А кого яйцеглавы считают возможным победителем? – спросил Гаспар.

– Они ничего не говорят. Они стали ужасно скрытные. Я даже начинаю тревожиться.

– А вдруг все рукописи до единой – в самую десятку! Представляете, тридцать бестселлеров с одной подачи!

Чтение приближалось к концу, и напряжение стремительно возрастало. Папаша Зангвелл рвался к столу, и Джо Вахтер удерживал его лишь с большим трудом.

Наконец Каллингем откинулся в кресле и утомленно сощурил глаза. На этот раз он ответил на улыбку Элоизы только усталым кивком.

– МожетпосовещаемсяФлаксипреждечемтыначнешьчитатьпоследнююрукопись? – с неимоверной быстротой проговорил он все еще под влиянием пилюль «Престиссимо».

И выключил телеэкран Детской.

– Пустьдумаютчтоэтонеисправностьсети…

Флаксмен вставил последний ролик в свой аппарат и поглядел на партнера, который наконец справился со своим голосом и проговорил медленно и раздельно:

– Ну, как они тебе показались?

– Дрянь, – негромко сказал Флаксмен. – Сплошная дрянь.

Каллингем кивнул.

– И у меня тоже.

35

«В сущности говоря, я все время подозревал, что так оно и случится, – подумал Гаспар. – И все другие, вероятно, в глубине души это понимали. Разве эти столетние эгоисты, эти яйца из инкубатора, способны понять, что нужно читательской массе?»

Флаксмен и Каллингем вдруг представились ему романтическими героями, тщетно бросающими вызов беспощадной судьбе во имя благородного, но обреченного дела.

И Флаксмен действительно произнес тоном гордой покорности долгу:

– Осталосьпрочитатьещеоднудляпроформы, – и включил аппарат.

Все остальные с похоронными лицами столпились вокруг Каллингема.

– Это не романы, не повести, – заговорил Каллингем, – это загадки. Большинство из них абсолютно непонятно. И это естественно – ведь уже более века яйцеглавы занимаются только тем, что играют мыслями и жонглируют идеями. Одна из рукописей, например, представляет собой эпическую поэму на семнадцати разных языках, перемешанных чуть ли не в каждой фразе. Другая содержит конспект (и при этом довольно удачный!) всей мировой литературы, от древнеегипетской «Книги мертвых» до Шекспира, Диккенса и Хаммерберга включительно. В третьей первые буквы каждого слова образуют как бы вставную повесть. Правда, они не все так уж безнадежны. Есть, например, одна повестушка – по‑моему, ее написал Двойной Ник, – где использованы все испытанные приемы и штампы расхожей беллетристики… но бесстрастно, холодно, без всякой души!

– Они вовсе не такие… – прерывающимся голосом сказала няня Бишоп. – Они… я уверена… не может быть, чтобы там не было… ничего хорошего. Ржавчик мне говорил… они ведь ничего нового не сочиняли… а использовали то, чем развлекали друг друга все эти годы…

– В том‑то и беда, – вздохнул Каллингем. – Они стремились поразить, они запускали интеллектуальные фейерверки. Вот послушайте!

Он развернул одну из лежавших на столе лент.

– …Премрачная пуповина духовного пепла над краем сердца горящих самцов ленивым черепом поет во мраке о воздухе, что стоит – здешнея, мраморнея, колоннея и коченея. Жаждни! Сожми! Сожги! Четверо у могильной черты, взыскуя чистоты, можебнее, чем ты…

– Калли! – раздался громовый возглас Флаксмена.