– Ну так что? Разве я не прав?

– Немного правы, немного нет. Вы правы, что отца уже не воскресишь. Он уже прожил свою жизнь. А я свою – еще нет. И мне придется говорить еще лет сорок‑пятьдесят, когда меня будут спрашивать о моем отце: «Он умер. По пьяному делу попал под машину. Такое вот несчастье». Я не хочу так говорить!

И я не верю, что отец был настолько пьян и не смог увернуться от машины – в пять утра, когда дороги практически пусты, когда звук работающего мотора слышен издалека…

– Веришь ты или не веришь, но фактов, говорящих об убийстве, нет, – перебил я. – Карточка ничего нам не дает. Панченко схалтурил при расследовании, но это ничего не меняет! Был наезд.

– Было убийство, – упрямо повторил Юра.

– Факты?

– Как вы думаете, – впиваясь в меня глазами и словно гипнотизируя, прошептал Юра. – Как вы думаете, Константин Сергеевич, какого хрена мой отец попросил у вас полтора десятка визитных карточек? Не одну, не две, а полтора десятка! Даже семнадцать, если быть точным!

– Я не очень хорошо помню. – Юра продолжал меня гипнотизировать, и я предпочел смотреть на Пугачеву в розовом балахоне. – Я тоже был слегка под мухой… Не помню, зачем я дал твоему отцу столько карточек. Скорее всего я просто выгреб из карманов все, что у меня было…

– Он должен был как‑то вам объяснить, – настойчиво повторял Юра. – Что он вам говорил при этом? Вы сказали: «На, возьми на память мою визитку». А он? Он попросил: «Дай‑ка мне с десяток…»?

– Может, и так, – неуверенно проговорил я. – Что‑то он говорил…

Я закрыл глаза, стараясь представить картину: холодная ночь, я поднимаю воротник плаща, мы с Павлом пожимаем друг другу руки, долго трясем… Мы собираемся разойтись по домам. Но что‑то должно еще произойти. Мы не можем после всего, что случилось, просто повернуться спиной друг к другу и разойтись быстрым шагом. Настоящие мужчины так не делают. А что они делают?

– Запиши мой адрес, – сказал тогда Павел. Нет, немного по‑другому.

Более доверительно, совсем по‑дружески.

– Запиши мой адрес, Костик, – сказал Павел Леонов за час до своей гибели. А я? Что я ответил? «Записываю»? Нет, не так. «Записываю, Паша!»

Нет, не так. Что‑то другое. И вообще, если я записывал его адрес или телефон, то где я это все записал? На чем? Стоп…

– Запиши мой адрес, Костик, – сказал Паша Леонов, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

– Разве что пальцем, – радостно отвечаю я, выставляю указательный палец и глупо хохочу. Это тем более глупо, если учесть, что через короткий промежуток времени один из нас будет мертв. И это буду не я, я останусь жив, и самым надежным доказательством тому станет моя головная боль, пронизывающая череп от виска до виска.

Если болит, это значит, что ты еще жив.

20

Мы стояли у перекрестка и трясли сцепленными в рукопожатии ладонями.

Долгое и пьяное прощание. Машин не было, светофоры мигали разноцветными огоньками совершенно напрасно. Город еще не проснулся. Мне всегда нравилось это время суток, я ощущал собственное превосходство над десятками тысяч людей, которые в этот миг лежат под одеялами, отключившись от внешнего мира.

А я – нет. Я начеку. Я бодрствую. И еще – особый, бодрящий холодок предрассветных часов, даже если перед этим ты не спал около суток.

В тот раз удовольствие было подпорчено тем, что выпил я слишком много.

Может, потому так долго и не решался выпустить ладонь Павла – чтобы не свалиться.