То, что перечислил, – правда. Но это еще не вся правда. Во‑первых, отсутствие записки. Ее не было, но на письменном столе лежали разбросанные в беспорядке чистые листы бумаги и ручка. А в корзине для бумаг я нашел два скомканных листа, на которых были этой самой ручкой выведены какие‑то странные кривые линии.

– Ненаписанные записки?

– В том‑то и дело. Если бы сам Леонов начинал писать, а потом комкал бумажки и бросал в корзину, то там были бы хотя бы первые буквы слов. Но там – словно детские каракули. Словно его била какая‑то невероятная нервная дрожь.

– Или кто‑то держал его руку и хотел заставить писать. А он либо не хотел этого делать, либо был не в состоянии.

– Вот‑вот, – согласился Серега. – Я тоже об этом подумал.

– А что подумал Панченко?

– Он выслушал меня и отправил ручку на дактилоскопическую экспертизу.

Там оказался четкий отпечаток самого Леонова – и больше ничего. После этого Панченко сказал, что все мои предположения – полная фигня.

Ну что ж, – усмехнулся я. – Он начальник, он решает, что фигня, а что нет. Но ты ведь не согласен, что это фигня?

– Если бы дело было только в исчерканных бумажках…

– А есть еще что‑то?

– Именно, – Серега самодовольно улыбнулся. – Еще табуретка.

– Что за табуретка?

– Ну, та самая, на которую Леонов вставал, чтобы просунуть голову в петлю. Она лежала слишком далеко в стороне. Предполагается, что он сшиб ее ногами, когда уже висел в петле. Она отлетела в сторону. Но мне показалось, что уж слишком далеко она лежит. Я провел следственный эксперимент.

– Да ну? – Я с интересом посмотрел на Серегу. Он начал мне нравиться.

Такая неуспокоенность – редкое качество в наше время. Если она только не обращается на меня лично, как в ту ночь, когда он утащил мою «Оку» на осмотр.

– Я провел следственный эксперимент, – гордо повторил Серега. – И пришел к выводу, что табурет мог оказаться в том месте, только если бы его кто‑то хорошо пнул.

Правда, Панченко мне на это сказал, что табурет мог сдвинуть с места кто‑то из родственников, обнаруживших тело.

Позже они постеснялись сказать об этом. Или даже не заметили, что они что‑то задели в комнате.

– Вполне резонно, – заметил я. – Само по себе ни первое твое наблюдение, ни второе ничего не значат. Мелочи. Фигня. Но если сложить их вместе, это уже кое‑что…

А также если сложить с тем, что Юрий Леонов не производил впечатление человека, стремящегося покончить с жизнью. Он производил впечатление человека, желающего разобраться со смертью своего отца, а это несколько другая мания. Правда, оказавшаяся в итоге не менее смертельной.

– И это еще не все, – продолжал Серега, вдохновленный моими словами. – Еще есть сломанный замок в ящике письменного стола. – Я вопросительно посмотрел на него, и он пояснил:

– Я подумал, что если это не было самоубийством, то в комнате должны быть следы борьбы, – Я все внимательно осмотрел, но не обнаружил ничего подобного. Разве что сломанный замок в ящике письменного стола.

Я понимаю, что это не может говорить о драке Леонова с кем‑то, но само по себе это интересно. В ящике есть внутренняя защелка, и кто‑то дергал за ручку ящика так сильно, что выломал эту защелку. И открыл ящик.

– Только один ящик? – уточнил я.

– Только один.

– И что там было внутри? – спросил я, припоминая, что Юра Леонов собирался просматривать какие‑то бумаги в квартире отца.