— Тебе думать о своём, мне — о своём, — говорит Кеша. — Я вот решаю, как получше ухватиться за твоё гнильё. Сейчас тебе кажется, ты почти здорова. Но это обман. В тебе болезнь загустела. Я разжижу её. И, пока она не тронется из тебя, ты несколько дней будешь чувствовать себя совсем здоровой, а как только тронется, тебя кинет в слабость — это твоя болезнь начнёт бежать из тебя. Уходить она будет долго, три месяца. Только ты ничего не бойся, ты терпи тогда, делай точно, что я скажу. Одолеешь свою слабость — будешь жить. Но это будет потом, сейчас неделя твоя, решай то, что хочешь решить при ясной голове. Что сейчас решишь, то останется с тобой на три месяца.

Нина придвинулась с креслом поближе к Кеше. Про неё говорит Кеша, а она отстранена и от себя, и от него. Она ничего не понимает.

Странная смесь книжных слов и безграмотности, вроде «ложишь».

Кто такой Кеша? Похоже, искренен, говорит то, что думает, приоткрывает завесу в свой мир, а ей кажется, он не о том говорит, говорит не о главном, о главном говорил служитель в дацане. Она пытается проникнуть за завесу, прячущую Кешу, вот сейчас поймёт, о чём он.

А он будто сам с собой говорит — глаза закрыты, руки закинуты за голову.

— Звёзды, солнце, земля, человек соединены. Моё лекарство — это солнечная энергия и вся сила земли.

Над ними гулял летний вечерний сквозняк. Слова, дыхания двух людей уносились им. Новый, неведомый мир распахивался перед Ниной. Сила, скрытая в Кеше, казалась ей великой, а сам Кеша — сверхчеловеком. Именно это ощущение — сверхъестественности, необычности происходящего заставляло Нину видеть Кешу, его комнату, точно сквозь увеличительное стекло, слышать его, точно сквозь усилитель. Она — маленькая, он — громадный. Она ничего не понимает в этой жизни, он понимает всё. Человек не умещается в привычных рамках.

Она никогда не умела расслабиться так, как сейчас расслабился Кеша, всегда напряжена, стянута, подобранна. А Кеша растворён в вечере и сквозняке.

— Вот у меня была больная. Солдат, а не баба. Распределяла жизнь по минутам: когда идти в магазин, когда пить чай, когда спать с мужем. Автомат. Не жила ведь она, Нинка. — Кеша так и не открыл глаз, уверенный, что она слушает его. Она и слушала, пытаясь уловить связь с интересующими её вопросами. — Знаешь, не берёт бабу моё лечение, и всё тут. Совсем я измучился. Говорю ей что, кивает: «Да, да». Веришь, исполняла всё буквально, а результатов никаких. Не допускала она мои слова ни до сердца, ни до ума. Ванны для кожи. Кожа — вещь хорошая, только не для внутренней встряски.

— Вы говорили, главное — самовнушение. Я поняла вас, всё зависит от самого человека. Ну, и как дальше было? Вылечили вы её?

Кеша зевнул, потянулся:

— Куда деваться? Вылечил. За кишки взялся обеими руками да и вывернул бабу наизнанку. Оживела.

— Это как? В прямом смысле? Разве можно достать кишки?

Ленивый смех рассыпался по комнате.

— Ничего баба не понимала. Жизнь прожила и так, дурой, умерла бы, если бы не я. Ты думала когда-нибудь, что есть люди, как барабан: сверху задубелые, гладкие, стук от них разносится далеко, а внутри — пусто? — Он прервал себя, сквозь ресницы посмотрел на Нину. — Я разболтался, а ты уже развесила уши. Всё одно, не поймёшь ничего, твои мозги не на то направлены, нету в тебе соображения, иначе не довела бы себя до такой красотищи. Подохнуть удумала, а самой страшно. — Нина вздрогнула. Вот оно, главное: он — как рентген. — Скажи, страшно? У нас не умеют умирать. Если правильно умирать, страшно не будет. — Кеша подмигнул ей.

Ей не по себе. Она ждёт объяснения, а то, что он говорит, непонятно.