Этот Кешин голос, ясно слышимый, жжёт Нину изнутри.

Она встаёт, идёт к двери в Кешину комнату — в западном окне то же: сумеречное, в розовых всплесках, небо. Вечность! О Вечности не словами говорят — восходом, закатом, небом, светом.

— Смотрите, Кеша, вы об этом? — повернулась к Кеше. — Солнце не хочет уходить. В этом существует та, вечная жизнь, да?

Он не смотрел в её сторону.

А лицо — такое… подтверждает Кешину принадлежность к Вечности. И она заторопилась — заговорила о том, что так мучает её:

— Если есть вечная жизнь, почему мы не имеем оттуда никаких вестей и сами не можем послать весть? Если человек связан с Вечностью, он ведь может увидеть умершего? Как люди узнают друг друга там, в вечной жизни, если у них нет лиц? Почему людям отпущено разное количество жизни на земле, если им всем потом жить в жизни вечной?

Путаница в голове, скачущее под горлом сердце мешают сосредоточиться, выделить главное.

Кеша молчит.

Она снова садится в кресло.

— Кеша! Если есть вечная жизнь, то человеку надо поскорее перейти в неё! Зачем тогда вы лечите всех вместо того, чтобы помочь безнадёжным перейти в неё? Зачем боретесь за продление земной жизни? И почему вам дано прозрение, а мне, например, нет? Кеша, сделайте так, чтобы я встретилась с Олегом и…

— Замолчи, дура! Всё смешала, всё свалила в одну кучу. Ничего не понимаешь. Мозги — куриные… Я не всегда и не всех лечу. Когда хочу — лечу, когда не хочу — не лечу.

— Разве вы имеете право не вылечить, если вылечить можете? Клятва Гиппократа… врач обязан…

Кеша захохотал. Глаза открыл, опять закрыл.

— Какого Гиппократа? Моё право, моя власть.

Перед словом «власть» она терялась. И больше всего ей сейчас нужна была чья-то сильная власть над ней. Ей хотелось крикнуть Кеше: «Нет, нет!» А что «нет», она не знала, она ничего не понимала ни в том, что происходило в ней, ни в том, что говорил Кеша. Надо возразить Кеше, сказать ему, что слова его страшны! Чтобы он услышал её, чтобы понял, она потянула к нему руку, но не донесла, опустила на колени. Её не обдало жаром, не заледенило холодом — тихо и просто человек, лежащий перед ней, стал ей нужен.

— Моя сила, моя власть, — не заметив ничего, повторил Кеша. — Клятва… обязан… выучила трафаретки. И вообще… ты со своим куцым умишком пытаешься легко объяснить то, что, может быть, вообще не подвластно человеческому уму. Вот, смотри. — Кеша привстал, протянул руку к её лицу, не касаясь лба, приблизил к нему ладонь. Лбу стало очень тепло, даже горячо. Кеша тут же отвёл руку, лёг в прежнее положение, закрыл глаза. — Все вы, умники, похожи на лошадей в шорах, не видите ничего, кроме дорожной колеи, по которой двигаетесь. Попробуй объясни, отчего лбу стало горячо, а потом уже рассуждай о бессмертной душе.

Раздался звонок. Нина вздрогнула. В сумерках никак не могла сообразить, что означает этот звонок. Близко ночь.

— Поди открой, — приказал Кеша.

Она встала, пошла в коридор, зажгла свет, распахнула дверь. Небольшого роста седой человек, в очках, с узенькой острой бородкой, привалился к стене. Кожа у него — серо-жёлтая, глаза — с блёклой плёнкой, губы — белые.