Изменить размер шрифта - +

Нет, нельзя  не относиться с глубочайшим уважением  к столь огромным запасам
знания, собранным и  сохраненным бесчисленными поколениями мудрых брахманов.
Но где брахманы и жрецы, где те  мудрецы  и  подвижники,  которым удалось не
только достигнуть, но  и воплотить в жизнь это  глубочайшее  знание? Где тот
чародей,  который сумел бы это пребывание в Атмане во время сна перенести  в
бодрственное  состояние,  в  жизнь,  в  действие,  в  слово и  дело?  Многих
почтенных брахманов знал Сиддхартха. Прежде всего --  своего  отца, чистого,
ученого, почтеннейшего  из  почтенных. Достоин  преклонения  был  его  отец:
кротостью и благородством дышало его обращение,  чиста была его жизнь, мудро
было его слово, утонченная и возвышенная мысль отражалась на его  челе. Но и
он,--  столь много познавший,-- видал  ли он блаженство?  Жил ли он в мире с
самим собой, не был ли и он лишь ищущим, жаждущим? Разве не приходилось ему,
чтобы  утолить свою жажду, снова и снова черпать из  священных источников,--
из  жертвоприношений, из  книг,  из  собеседований с брахманами? Зачем  ему,
безупречному,  надо каждый день смывать грех, каждый день совершать очищение
-- каждый день пределывать все сызнова? Разве Атман не живет в нем, разве не
течет в его собственном сердце первоисточник? Его-то -- этот первоисточник -
и надо  отыскать  в собственном Я. Им-то и  надо овладеть.  Все же остальное
лишь искание, лишь хождение окольными путями, блуждание.
     Таковы были мысли Сиддхартхи, вот что его мучило, причиняло страдание.
     Часто  он повторял слова из  одной  Упанишады Чхандогья: "Воистину  имя
Брамы-Sаtуаm.-- Воистину тот, кто постиг это, ежедневно  вступает в небесное
царствие". Подчас  оно и ему казалось таким близким, это  небесное царствие,
но ни разу не удалось ему достигнуть его окончательно, утолить жажду вполне.
И среди всех мудрых и мудрейших, которых он  знал, поучениям которых внимал,
не было ни одного, кто достиг бы вполне этого небесного  царства, ни одного,
кто утолил бы всецело эту вечную жажду.
     -- Говинда,-- сказал однажды Сиддхартха своему другу,-- Говинда, милый,
пойдем под банановое дерево -- будем упражняться в самопогружении.
     И они пошли к  банановому дереву и сели  под ним -- тут Сиддхартха, а в
двадцати шагах  от него  Говинда. И  Сиддхартха, садясь, готовый  произнести
слово Ом,-- шепотом повторил стих:
     Ом -- есть лук, душа-стрела.
     А Брахма -- цель для стрел,
     В ту цель попасть старайся ты.

     Когда  прошло время,  посвященное  самопогружению,  Говинда  поднялся с
места.  Уже  наступил вечер, пора  было приступить к  вечернему омовению. Он
окликнул   Сиддхартху,  но  тот  не  отозвался.  Сиддхартха  сидел,  всецело
погруженный в самого себя  -- глаза  его  неподвижно глядели  в даль, кончик
языка слегка высунулся между зубов,-- казалось, он даже перестал дышать. Так
он сидел,  погруженный  в созерцание, мысля Ом -- и  душа его  была стрелой,
устремленной к Браме.
     Однажды  через город, в котором жил Сиддхартха,  прошли саманы  --  три
странника  аскета,  высохшие,  угасшие  люди,  не  старые  и не  молодые,  с
покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные
одиночеством,  чуждые  и враждебные  миру,  пришельцы  и исхудалые шакалы  в
царстве людей.
Быстрый переход