Нет, нельзя не относиться с глубочайшим уважением к столь огромным запасам
знания, собранным и сохраненным бесчисленными поколениями мудрых брахманов.
Но где брахманы и жрецы, где те мудрецы и подвижники, которым удалось не
только достигнуть, но и воплотить в жизнь это глубочайшее знание? Где тот
чародей, который сумел бы это пребывание в Атмане во время сна перенести в
бодрственное состояние, в жизнь, в действие, в слово и дело? Многих
почтенных брахманов знал Сиддхартха. Прежде всего -- своего отца, чистого,
ученого, почтеннейшего из почтенных. Достоин преклонения был его отец:
кротостью и благородством дышало его обращение, чиста была его жизнь, мудро
было его слово, утонченная и возвышенная мысль отражалась на его челе. Но и
он,-- столь много познавший,-- видал ли он блаженство? Жил ли он в мире с
самим собой, не был ли и он лишь ищущим, жаждущим? Разве не приходилось ему,
чтобы утолить свою жажду, снова и снова черпать из священных источников,--
из жертвоприношений, из книг, из собеседований с брахманами? Зачем ему,
безупречному, надо каждый день смывать грех, каждый день совершать очищение
-- каждый день пределывать все сызнова? Разве Атман не живет в нем, разве не
течет в его собственном сердце первоисточник? Его-то -- этот первоисточник -
и надо отыскать в собственном Я. Им-то и надо овладеть. Все же остальное
лишь искание, лишь хождение окольными путями, блуждание.
Таковы были мысли Сиддхартхи, вот что его мучило, причиняло страдание.
Часто он повторял слова из одной Упанишады Чхандогья: "Воистину имя
Брамы-Sаtуаm.-- Воистину тот, кто постиг это, ежедневно вступает в небесное
царствие". Подчас оно и ему казалось таким близким, это небесное царствие,
но ни разу не удалось ему достигнуть его окончательно, утолить жажду вполне.
И среди всех мудрых и мудрейших, которых он знал, поучениям которых внимал,
не было ни одного, кто достиг бы вполне этого небесного царства, ни одного,
кто утолил бы всецело эту вечную жажду.
-- Говинда,-- сказал однажды Сиддхартха своему другу,-- Говинда, милый,
пойдем под банановое дерево -- будем упражняться в самопогружении.
И они пошли к банановому дереву и сели под ним -- тут Сиддхартха, а в
двадцати шагах от него Говинда. И Сиддхартха, садясь, готовый произнести
слово Ом,-- шепотом повторил стих:
Ом -- есть лук, душа-стрела.
А Брахма -- цель для стрел,
В ту цель попасть старайся ты.
Когда прошло время, посвященное самопогружению, Говинда поднялся с
места. Уже наступил вечер, пора было приступить к вечернему омовению. Он
окликнул Сиддхартху, но тот не отозвался. Сиддхартха сидел, всецело
погруженный в самого себя -- глаза его неподвижно глядели в даль, кончик
языка слегка высунулся между зубов,-- казалось, он даже перестал дышать. Так
он сидел, погруженный в созерцание, мысля Ом -- и душа его была стрелой,
устремленной к Браме.
Однажды через город, в котором жил Сиддхартха, прошли саманы -- три
странника аскета, высохшие, угасшие люди, не старые и не молодые, с
покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные
одиночеством, чуждые и враждебные миру, пришельцы и исхудалые шакалы в
царстве людей. |