– Он должен был бы пойти в эту школу, если бы не было ничего другого. Так я написала Реджи.

Скарлетт нахмурилась.

– Чем тебе не нравится местная школа, хотела бы я знать?

– Она мне нравится, Скарлетт. Это добрая деревенская ирландская школа. Но я хочу чего-то лучшего для Билли, ведь ты меня понимаешь?

– Ничего подобного.

Она была готова защищать Ирландию, ирландские школы вообще и школу в Баллихаре в частности, но тут она хорошенько вгляделась в обычно такое мягкое и беззащитное лицо Гарриэт. Оно больше не было мягким, оно лишилось своей слабости. Серые глаза Гарриэт были обыкновенно подернуты мечтательной дымкой, сейчас в них была сталь. Она приготовилась сражаться за будущее своего сына с кем угодно и с чем угодно. Скарлетт однажды уже была свидетелем того, как на ее глазах ягненок оборачивался львом, когда Мелани Уилкс принималась защищать то, во что она верила.

– Ты подумала о Кэт? Ей будет так одиноко без Билли.

– Прости меня, Скарлетт, но мне приходится думать о том, что лучше для Билли.

Скарлетт вздохнула:

– Я была бы рада предложить тебе какую-нибудь альтернативу, Гарриэт. Мы обе знаем, что в Англии к Билли всегда будут относиться как к сыну ирландца, ирландского конюшего. В Америке он сможет стать тем, кем ты захочешь, чтоб он стал.

И вот в начале сентября Скарлетт и стоически хранящая молчание у нее на руках Кэт прощались с Гарриэт и Билли, отплывающими в Америку. Билли плакал; лицо Гарриэт излучало решимость и надежду. Ее глаза были затуманены мечтами. Скарлетт надеялась, что хотя бы часть из них сбудется. Она написала Эшли и дяде Генри Гамильтону, рассказала им про Гарриэт, обращаясь к ним с просьбой помочь ей найти жилье и место учительницы. Она была уверена, что по крайней мере это они для нее сделают. Остальное зависело от обстоятельств и от самой Гарриэт.

– Пойдем в зоопарк, котенок Кэт. Посмотрим на жирафов, на львов, на медведей и на большого-большого слона.

– Львы Кэти больше нравятся.

– Ты вполне можешь и передумать, когда увидишь маленьких медвежат.

Они пробыли в Дублине неделю, каждый день ходили в зоопарк, после ели пирожные с кремом в кафе Бьюли, потом кукольный театр и обед в «Шелбурне» – многоярусные бутерброды, ячменные лепешки, серебристые шляпки взбитых сливок, корзиночки эклеров. Скарлетт поняла, что ее дочь неутомима и что у нее желудок из железа.

Вернувшись в Баллихару, они превратили башню в маленький уголок Кэт: посторонним вход воспрещен. Кэт собственноручно вымела сухую паутину и вековую пыль через высокий дверной проем, затем Скарлетт принялась носить воду, бадью за бадьей, и они вдвоем мыли, терли, скребли пол и стены комнаты. Кэт смеялась, плескалась, пускала мыльные пузыри. Это напоминало Скарлетт, как она купала Кэт, когда та была совсем еще маленькой. Больше недели ушло на то, чтобы привести комнату в порядок, но Скарлетт не возражала. Однако она была рада, что ступеньки, ведущие на верхние этажи, отсутствовали. Иначе Кэт с удовольствием вымыла бы всю башню снизу доверху.

Они закончили, когда, не будь лето таким засушливым, праздновался бы День урожая. Колум посоветовал ей не устраивать торжеств, если нечего праздновать. Он помог ей раздать мешки с мукой и с мясом, с солью, с сахаром, картофелем и капустой, которые прибыли в город в больших вагонах ото всех поставщиков, каких только Скарлетт смогла найти.

– Они даже не сказали мне «спасибо», – произнесла она с горечью, когда испытание было позади. – А если и сказали, то так, из вежливости. Можно подумать, до некоторых из них только сейчас дошло, что я тоже пострадала от засухи. Мое зерно погибло так же, как и их пшеница, я теряю деньги и при этом покупаю для них все эти продукты.